Орхан Памук - Черная книга Страница 19

В Бакыркее он отпустил такси и отправился пешком искать квартал Гюнтепе, который, по его представлению, находился недалеко от центрального проспекта. Дорога шла среди перестроенных из лачуг двухэтажных домов с задернутыми на окнах занавесками и темных лавок.

Галип нашел нужный дом. На втором этаже, куда вела отдельная лестница, через занавески просачивался свет телеэкрана. Когда он стал подниматься по ступенькам, во дворе смежного дома громко залаяла собака. «Я не буду слишком долго разговаривать с Рюйей!» — мысленно говорил Галип то ли себе, то ли ее бывшему мужу. Он попросит ее объяснить причину ухода — из «прощального письма» он ничего не понял — и потребует, чтобы она как можно скорее забрала все свои вещи, все: одежду, книги, сигареты, чулки, очешники, шпильки, пряжки, недоеденные шоколадки, игрушки, оставшиеся с детства, даже пустые коробки из-под лекарств. «Любое напоминание о тебе невыносимо для меня». Конечно, он не сможет всего этого сказать при этом типе, так что главное — сразу уговорить Рюйю пойти куда-нибудь, где можно посидеть и поговорить «как разумные люди». И уж если они сразу заведут разговор о «разумности», Рюйю можно будет убеждать. Только вот где в этом квартале найти подходящее место, если здесь всего одна кофейня и в нее ходят одни мужчины? Он давно уже нажал на звонок.

Сначала он услышал голос ребенка («Мама, звонят!»), а потом голос женщины, не имеющий ничего общего с голосом его жены, которую он любил двадцать пять, а знал тридцать лет; Галип понял, как он сглупил, предположив, что найдет здесь Рюйю. Он подумал было удрать, но дверь открылась. Галип сразу узнал бывшего мужа Рюйи — это был человек средних лет, среднего роста, и выглядел он так, будто осуществил свою мечту и вполне доволен жизнью.

Глаза бывшего мужа привыкли к темноте, и он узнал Галипа. Из комнаты выглянули любопытные глаза сначала жены, затем одного, потом второго ребенка: «Кто там, папа?» Папа, удивленный, не знал, что ответить. Галип решил, не заходя в дом, тут же уйти, и выпалил одним духом цель своего прихода. Он просит извинения за столь поздний визит, но ему крайне необходимо навести срочные справки об одном человеке, узнать хотя бы, под какими именами он скрывается. Он взялся защищать студента университета, обвиняемого в убийстве, которого не совершал. Настоящий же убийца разгуливает по городу под вымышленным именем, и когда-нибудь…

Галипа пригласили войти, выдали домашние тапочки, которые оказались ему малы, и сунули в руки чашку кофе. Галипу вовсе не хотелось вступать в долгие разговоры, поэтому он быстро назвал первое попавшееся имя: оно окажется незнакомым бывшему мужу, и можно будет быстро уйти. Но хозяин дома начал говорить. Слушая его, Галип почувствовал, что рассказ наваливается на него, как сон, и понял, что покинуть этот дом будет нелегко. Потом он вспомнит, что утешал себя тем, что из рассказа выплывет что-нибудь, связанное с Рюйей, но это было утешение больного, успокаивающего себя тем, что его усыпят перед опасной операцией. Ему казалось, что выйти отсюда не удастся никогда, но все же через три часа он сумел подойти к входной двери. За это время бывший муж, речь которого текла, как поток, не встречающий никаких препятствий, успел рассказать следующее.

Мы думали, что знаем многое, но не знали ничего.

Мы, например, знали, что большинство евреев Европы и Америки были выходцами из еврейско-хазарского государства, которое тысячу лет назад простиралось на территории между Кавказом и Волгой. Мы знали, что хазары — это тюрки, принявшие иудаизм. Но мы не знали, что насколько иудеи являются тюрками, настолько и тюрки являются иудеями. Очень интересно проследить историю развития двух братских племен, которые на протяжении двадцати веков кочевали, постоянно соприкасаясь, словно кружились в ритме танца под какую-то неслышимую музыку, как сиамские близнецы, обреченные жить друг с другом, но так и не объединились.

На столе появилась карта, Галип преодолел оцепенение разомлевшего от тепла тела и с изумлением стал рассматривать стрелки, нарисованные на карте зеленой шариковой ручкой. Бывший муж Рюйи развивал свою идею. Он говорил, что история состоит из чередующихся равнозначных периодов и это — аксиома. А потому сейчас мы должны готовиться к полосе бед, и она будет длиться ровно столько, сколько длилась счастливая жизнь.

Будет создано новое государство на Проливах. На сей раз в новой стране не поселится много пришельцев, как это бывало неоднократно на протяжении тысячелетий, но пришельцы превратят нынешних обитателей в «новых людей», в прислугу. Не обязательно даже читать Ибн Хальдуна, чтобы предположить, что ради этого они лишат нас памяти, превратив в безродных тварей вне времени, без прошлого и без истории. Чтобы уничтожить нашу память, они планировали сначала поить турецких детей в миссионерских школах Стамбула светло-лиловой жидкостью (слышите, какой цвет, сказала детям мать, которая внимательно слушала рассказ мужа). Но потом «гуманное» крыло Запада признало этот радикальный метод слишком опасным из-за вредности химических веществ, и тогда был применен более мягкий способ — кино и музыка, — рассчитанный на более долгий срок.

Несомненно, этот способ — демонстрация лиц красивых женщин, словно сошедших с икон, прекрасная музыка, пейзажи, напоминающие о божественном, яркие, броские, сверкающие бутылки с напитками, оружие, самолеты и невиданная одежда — дает гораздо более эффективные результаты, чем методы, которые миссионеры опробовали в Латинской Америке и Африке. (Галипу было бы интересно узнать, кто еще слушал эти заготовленные речи: соседи по кварталу? Единомышленники? Пассажиры маршруток, не имеющие удостоверения личности? Теща?) Когда в Стамбуле, в районах Шехзадебаши и Бейоглу, открылись первые кинотеатры, сотни людей были буквально ослеплены. Зрители испытывали ужас от того, что с ними проделывают в залах кинотеатров, громко кричали в отчаянии, на помощь приходили полицейские и врачи-психиатры. Тем, у кого сегодня бывает такая непосредственная реакция в кинотеатрах, надевают на ослепленные глаза дешевые очки. И все же находятся такие, что не желают успокаиваться. Он понял это, когда увидел в двух кварталах отсюда подростка шестнадцати лет, который ночью в упор расстреливал киноафишу. Другой, когда его схватили у входа в кинотеатр с канистрой бензина, вырывался и требовал, чтобы ему вернули глаза, да, глаза, он хотел видеть жизнь no-старому. Газеты писали, что сына пастуха из Малатьи за неделю так приучили к кино, что он забыл дорогу домой, забыл вообще все, что знал, напрочь потерял память, читал ли Галип об этом? Слишком много времени понадобилось бы, чтобы рассказать обо всех, кто стал нищим, так как не мог вернуться к нормальной работе из-за желания ходить по улицам, увиденным на белом полотне, носить такую же одежду, обладать такими же женщинами. Люди воображали себя на месте живущих на экране, их было так много, что сосчитать было невозможно, поэтому их не называли ни «больными», ни «грешными», наши новые господа даже нанимали их на работу. Мы все ослепли, все, все.

Теперь хозяин дома, бывший муж Рюйи, спрашивал: неужели и в самом деле ни один из государственных деятелей не видел прямой связи между упадком Стамбула и успехами кино? Он спрашивал: случайность ли то, что в нашей стране публичные дома и кинотеатры открывались на одних и тех же улицах? И еще спрашивал: почему кинотеатры темные, такие темные, всегда темные?

Здесь, в этом доме, десять лет назад они с Рюйей-ханым под вымышленными именами, с фальшивыми паспортами с энтузиазмом работали ради идеи, в которую верили. Они получали воззвания из страны, где никогда не бывали, написанные на чужом языке той страны; они делали перевод на «наш» язык, стараясь, чтобы он был максимально точным; они получали политические задания от людей, которых никогда не видели, излагали их на «новом» языке, печатали на машинке и размножали, чтобы распространить среди людей, которых они также никогда не видели. На самом деле они просто хотели стать другими. Как радовались они, когда узнавали, что какой-нибудь новый знакомый принял их вымышленные имена за настоящие! Иногда они, забыв про усталость после целого дня работы на фабрике батареек, про статьи, которые надо было писать, про готовые воззвания, которые надо было связывать в пачки, подолгу рассматривали свои новые паспорта. Им так нравилось говорить с юношеским волнением «Я изменился!», так нравилось говорить «Я стал совсем другим!», что они специально подводили разговоры к тому, чтобы дать возможность друг другу произносить эти слова. Благодаря новым паспортам они увидели в мире смысл, которого не могли видеть раньше; мир становился совершенно новой энциклопедией, и ее можно было читать с начала и до конца; по мере чтения изменялась энциклопедия, изменялись и они; прочитав ее с начала до конца, они начинали читать мир-энциклопедию снова, с первого тома, и были просто без ума от радости, что у них есть новые паспорта. (В тот момент, когда хозяин дома явно потерялся в потоке своих слов — как в энциклопедии, о которой он говорил, — Галип обратил внимание на выпуски «Хранилища знаний», издаваемые какой-то газетой, лежавшие на одной из буфетных полок. ) Теперь он понимает, что они сами создали этот порочный круг в поисках утешения: невозможно стать другим, совсем другим, а потом вернуться к счастью своего первоначального состояния; считать так — беспочвенный оптимизм. На середине своего пути они поняли, что сбились с дороги среди знаков, которым уже не в состоянии были придавать какой-либо смысл, писем, воззваний, фотографий, лиц, пистолетов. Тогда их дом был единственным на этом пустом холме. И как-то вечером Рюйя запихала свои вещи в небольшую сумку и вернулась в семью, в старый свой дом: он казался ей более надежным.