Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик Страница 18

Однажды во всем нашем дворе случился переполох. Одна из' женщин, из нашего старого двора, узнала Ганса среди немцев, ра — ботавших на стройке дома, что на углу улиц Седина и Советская — совсем близко от нас. Собралась целая делегация женщин к главному инженеру стройки, он, кстати, жил в нашем дворе. Все наперебой что‑то объясняли главному инженеру, что он долго понять не мог. А объясняли они, что этот Ганс — не обычный немец, а почти наш, что он помогал спасать детей от голода… Главный инженер, все это выслушал спокойно и сказал, что за Ганса не надо беспокоиться, что он, как и другие дождется очереди и уедет к себе в Германию. Но женщин это не удовлетворило. Началась целая компания по снабжению Ганса продуктами, в котором мы, пацаны, принимали активное участие потому, что наши конвоиры это запрещали. Сам Ганс за это время сильно изменился, и его трудно было узнать. Он похудел и даже несколько постарел, видимо за эти годы побывал в нелегких переделках. Нашей благотворительности не очень радовался, но каждый раз пристально смотрел на нас, стараясь, видимо, вспомнить каждого.

Приехавшему из аула дедушке Калятчерию мы, дети, с гордостью рассказывали о том, как обманывая наших конвоиров, передаем Гансу продукты. Дедушку наш рассказ удивил в высшей степени, и он вечером долго обсуждал историю Ганса с отцом. Как я узнал, из подслушанного их разговора папа тоже был очень удивлен историей Ганса и отношением к нему детей и женщин. Помню, как Дедушка тогда четко излагал основные положения адыгской философии Куцэ. Куцэ — это спица в колесе человеческой судьбы. Колесо нашей судьбы никогда не стоит на месте. При его вращении спицы поочередно испытываются всей тяжестью невзгод, когда они оказываются внизу, под полной загрузкой. Но если они выдерживают ее, то постепенно вращающееся колесо их освобождает от тяжести. Спица передвигается вверх к точке, где испытывает полное освобождение. Каждая спица испытывается на прочность и у каждой своя очередь. Человек — это спица в колесе своей судьбы.

Каким‑то образом стало известно о времени отъезда Ганса на родину. Конечно, к нему никого не допустили для прощания, но в нашем дворе был самый, что ни на есть народный митинг солидарности с Гансом. Сам Ганс никогда не узнал о нашем митинге.

В истории Ганса, провидение воздало должное человеческой Доброте.

В истории дяди Биболета, к которой я возвращаюсь, было иначе.

Итак, наш отец, скрывавшийся в ауле Панахес, организовал

наш переезд сначала в Краснодар, а затем в Панахес. Безумие этих переездов было очевидно, особенно на фоне того, что в Панахесе у нас не было ни кола, ни двора. Вся мамина родня встала на дыбы, когда неожиданно за нами приехал Темрукъ. Но маму остановить было невозможно. Ведь известно, что самые тихие и скромные люди способны на самые радикальные поступки.

Очевидно, тяжелое и неопределенное своим будущим то время заставляло моих родителей тянутся друг к другу. И можно по-человечески понять, почему их инстинкт единения в момент опасности включал в свою орбиту и нас детей.

Но правы были и мамины родственники, указывающие на опасности, которыми был полон переезд из тихого аула, до которого немцы так и не добрались, в город, в котором они бесчинствовали. В нашем дворе ходили страшные слухи о повешенных евреях, гестапо, о «душегубках». Известно, что Краснодар был одним из первых городов, в котором немцы применили эти «душегубки». Представляли они собой нечто вроде грузовой вахты, герметически закры-. тые. В определенный момент через переключатель шофер — фашист из своей кабины направлял в этот пассажирский кузов отработанные газы из глушителя. Отравленных газом людей перевозили в Рощу, что в северной части нашего города. Здесь были специально приготовленные траншеи, куда их сваливали и закапывали. Сейчас там стоит мемориал жертвам фашизма.

Чудо спасло маму от участи оказаться среди тех жертв. Соседка, у которой мы остановились, тетя Полина, попросила маму пойти на рынок, что‑то купить. Это был нынешний кооперативный рынок. Пока она искала нужный товар, рынок оцепили немецкие солдаты с овчарками. Пропускали только через один проход и проверяли документы. Если в паспорте была отметка, что человек работает — его отпускали, отсутствие отметки истолковывалось как уклонение от сотрудничества с новой немецкой властью. За это сурово карали. Неработающим предлагалось сесть в машину и поехать «копать за городом бурак». Но почти все в городе знали, что таким способом набираются жертвы в «душегубки». Мама это тоже знала и пришла в ужас от положения, в котором оказалась. Вот тут она вспомнила все предостережения своих родственников и, конечно, Аллаха, тоже. Она стала читать все молитвы из Корана, которые учила с детства. И произошло чудо, после которого мама стала раз и навсегда верующей. Недалеко от прохода появилась линейка, с которой сошел важный жандармский чин в высокой папахе. Для него сделали второй проход, где этот чин присутствовал, а другой меньший — для ускорения очереди тоже стал проверять документы. В нем мама рассмотрела очень знакомого человека. Он до войны работал у отца бухгалтером, он не раз бывал у нас в гостях. Фамилия его была, как произносил мама, «Варшав». По национальности — немец. Кактолько фашисты, заняли Краснодар, он стал работать у них в жандармерии и вскоре занял, довольно‑таки, высокий чин. Насколько возможно приблизившись, мама выкрикнула его фамилию, он грозно посмотрел в ее сторону, увидев, кивнул головой. Когда до мамы дошла очередь, он лично проверил ее паспорт и отпустил. После этого случая, мама решила ни дня не оставаться в Краснодаре. И мы вскоре оказались в ауле Панахес. Папу мы видели только два раза, потом он ушел в полное подполье. Это получилось так.

В ауле собралось человек 15, которым следовало, как и отцу скрываться от немцев. Часть из них, как мой отец, были в советское время руководителями и коммунистами, другая часть представлена молодыми парнями, которых наши не успели призвать в армию, но немцы могли взять с собой. Ситуация всех их объединила и они решили скрываться в лесу Казенном, в землянке ими же вырытой. Эта землянка стала их прибежищем до прихода наших войск.

Питание «узникам» лесной землянки доставляли поочередно их родственники, которые соответственно поочередно отправлялись в лес «за дровами». Иногда они брали с собой и маму.

Землянка в лесу стала предметом пристального внимания всего аула. Никто о ней не говорил открыто, но думали о ней все. Близкие родственники — затаив дыхание, с замиранием сердца, друзья с волнением и участием. Были и такие в ауле, которых землянка не касалась и потому они делали вид, что о ней не знают. Они искренне не хотели бы о ней знать, потому что были и такие, которые хотели бы свести старые счеты. Это знали наши родственники, как и то, что опасно принимать в семью коммуниста, скрывающегося в лесу. Некоторые из них отказались нас пускать к себе и перестали общаться с мамой и даже с нами с детьми. А до войны они были такие близкие. Зато нас великодушно приютил сводный брат отца, дядя Зачерий. Помню, как он, сидя у печки и поддерживая в ней огонь, утешал маму: «Спокойно живи у нас, Нысы. Мы будем живы, будешь у нас с детьми сколько надо, придется умирать — так вместе». При словах «так вместе», я чувствовал большое удовлетворение и от ощуще — ния общности и от беспредельной доброты дяди. Этот дядя был инвалидом, не мог ходить без палки. Все хозяйство держалось на его старухе, и потому жили они совсем не богато. А тут добавилось еще нас четверо едоков. Запасы кукурузы, нашего главного продукта, неумолимо сокращались. С мамалыги мы перешли на кукурузную похлебку. Дядя Зачерий дважды пытался занять в долг кукурузы, но ему не давали. Мама все это сильно переживала, стеснялась есть. За это ее ругал дядя Зачерий, говоря, что ее воздержание от пищи совсем не решит наших проблем, а вот если с ней что случиться, заболеет, то проблемы появятся не простые.

В тяжелое время самые бедные родственники оказались самыми надежными. С другого конца аула приходила двоюродная сестра Шамсет, за тем, чтобы меня отвести к себе и там приласкать, накормить… Однажды эти хождения в гости пришлось прервать. Мы шли с сестрой по улице, когда проехала необычная по тому времени, элегантная легковая невоенная машина и остановилось неподалеку. Из нее вышли два немецких офицера и один из них стал кругом ощупывать мою голову и что‑то говорить другому. Когда меня повели к машине, Шамсет испугалась, стала истерично плакать и кричать: «Нет, нет, не надо…» по — русски она больше слов не знала. На шум из машины вышел седой, статный мужчина в гражданском костюме, ощупал мою голову, что‑то сказал офицерам и меня отпустили. А дело было в том, что эти немцы не ожидали в глухом адыг-' ском ауле увидеть ярко — рыжего мальчика — там все мальчики были черномазые. Немцы решили, что я еврей и намеревались увести. К с частью в их машине оказался авторитетный эксперт — антрополог, который определил «кавказско — арийское» строение моего черепа. После этого случая мама мне категорически запретила появляться на улице. Мне разрешали играть только во дворе и в хлеву. Пришедшему звать меня на игры соседскому мальчику я объяснил, что мне надо скрываться от немцев, потому что они хотят меня убить за то, что я рыжий. Весть о том, что меня ищут немцы, чтобы убить, облетела всех соседских детишек и я стал популярен. Не только мальчишки, но и девчонки приходили со мной пообщаться. Хлев стал моим любимым местом. Я упрашивал взрослых оставить меня там жить. Я хотел, как и папа по — настоящему прятаться от немцев.