Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик Страница 19

Однажды вечером во всей избе случился переполох. Срочно вызывали маму на улицу. Потом и меня затребовали. Выйдя во двор, я увидел то, что мне во всех деталях запомнилось на всю жизнь. У калитки стаяла красивая, стройная белая лошадь, на которой восседал дядя Биболет, вооруженный до зубов. Влияние военных лет, вероятно, сказалось на том, что вся эта сцена мне представилась очень красиво, особенно из‑за вооружения дяди Биболета. Мама, что‑то говорила ему и вытирала слезы. Сам он был суров и мало говорил. Увидев меня, поманил пальцем, с невероятной легкостью подхватил и я очутился с ним в седле. Совсем близко видел пистолет и гранаты на его поясе, за плечами — автомат. Я был на вершине счастья. Мне казалось, что с дядей Биболетом вернулось все счастье довоенного детства. Но дядя Биболет был какой‑то отчужденный, не такой, каким я помнил его. Потом, повзрослев, я разобрался в деталях той сцены. По нашим обычаям всадник не должен разговаривать с женщиной сидя на коне — надо спешиться в знак уважения. Дядя Биболет, любивший и уважавший маму как сестру, (скупой на признания, он сам об этом говорил), с удовольствием общался бы с ней не так сухо и официально. Да и меня он подкинул бы не раз высоко, высоко, как делал раньше. Но тот коварный глаз, который за ним следил наверняка и сейчас видел эту сцену. Ведь это был не один глаз. Дядя Биболет играл для них и в то же время получал нужную ему информацию. Он уехал также быстро, как и появился. Ночью опять был радостный переполох в нашей избе. Подъехала подвода, груженная мукой, кукурузой и подсолнечным маслом и все это было для нас и для отца. Что это означало, в полной мере, может понять лишь тот, кто пережил те годы. Последнее событие с участием дяди Биболета, которое я видел, произошло через несколько дней после этого внезапного его приезда. Его вызвали в а. Тахтамукай, в котором размещалась районная, теперь немецкая, власть. Вопросов для согласования с бургомистром было немало. На все четыре аула он был единственный так сказать, гражданской властью, в то время как все аулы были заняты немецкими подразделениями. Во время его отсутствия в аул заявилась посторонняя группа немецких солдат, во главе с офицером (местных фашистов аульчане все уже знали в лицо — в основном это были румыны). Угрожая оружием, они собрали весь скот аульчан и погнали в сторону станицы Елизаветинской. Когда дядя Биболет вернулся, он услышал одни стенания и плачь женщин и старух. Тогда потерять корову значило обречь себя и детей на нищенство, а то и на медленную и голодную смерть.

Уже темнело, когда он на своем коне, как всегда вооруженный, поскакал вслед угонщикам. Часа через два, он пригнал стадо, из

которого каждый получил свою корову. Среди его благодеяний тех лет — это запомнилось землякам больше всего. И теперь о нем рассказывают даже те аулечане, которые никогда не видели Абадзе Биболета.

За время пребывания в землянке, отец встречался с дядей Биболетом считанные разы. Их встречи организовывал очень надежный родственник по ночам, в определенном месте, в лесу.

О содержании беседы при последней встрече отец потом вспоминал неоднократно.

— Хотелось бы при свете увидеть твое лицо, Аюб, но приходится вот так в темноте. Как вы там?

— Все хуже и хуже. Снег стал таять и вся землянка в воде. И лежим и сидим на своих нарах. На прошлой неделе никто не приходил. Один хьатэкъ делим на всех. Я говорю ребятам положите в рот и не жуйте, — само рассосется, полезнее будет Надо что‑то делать. Так мы не выдержим.

— Это я передал родственникам, чтобы перестали ходить. Пусть один Орзэмэс ходит. Он как кошка осторожен. Его никто не приметит. Немцы в последнее время стали очень подозрительными. Какой‑то слух до них доходит. С питанием я помогу.

— Не знаю что делать. У нас уже почти все готовы выйти. Придумывают, как затеряться или сдаться.

— Если когда‑либо вы способны внимать совету, то прислушайтесь к моему: не выходите. Ни в коем случае. Дело немцев обреченное.

— Столько техники, такое вооружение, столько оккупировали, и их дело обреченное?

— Дело, Аюб, не в технике. Они не мужчины. Мужчины, которые гадят на виду у женщин — не мужчины. Это обреченные люди. Я нутром чувствую, что у них не получиться ничего.

— Тогда переходи к нам. Именно тебя не хватает, чтобы не только скрываться, но и что‑нибудь против немцев придумать.

— Я знал, что ты мне это предложишь. Посуди сам: я могу еще захватить один автомат, кроме своего, еще три гранаты, кроме своих — и все. Далее возникают следующие вопросы: что будем есть, если я приду? Второй — как быть с теми двумя негодяями? Как только меня не будет, они сразу побегут докладывать немцам. Этот лес вдоль и поперек прочешет взвод солдат с собаками за один час запросто и нас обнаружат. Они молчат, потому что я предупредил одно

го из них — малейшая попытка — обоих своей рукой тут же расстреляю. А немцам скажу, что хотели меня убить.

Ну и последнее — наши никогда меня не поймут и не простят. Немцы, чтобы меня совсем замарать, в какой‑то трибунал ввели, который решает одно: вешать и стрелять. Я там ни разу не заседал, но расписываться давали. Так что, брат, моя песня спета. Вы постарайтесь свою допеть.

В ночной кромешной темноте лесной чащи эти слова произвели на моего отца не только грустное впечатление. Он всем существом ощутил безысходность и трагизм той «свободы», которой пользовался его брат.

Дядя Биболет позвал Орзэмэса, стоявшего где‑то на посту, пожал руку отцу, и направился к коню, который в целях конспирации был привязан в другой стороне леса. Когда отец уже прикрывал вход в землянку ветвями, послышался опять голос Орзэмэса: «Аюб, задержись — еще что‑то хочет сказать!».

«Что‑то должно скоро произойти, — дядя казался немного запыхавшимся, — помяните мои слова. Поэтому держитесь. Постарайтесь нашим правильно представиться. Я сказал Орзэмэсу, каких толковых свидетелей для вас он назовет. Ну, прощай!».

На этот раз он обнял отца, чего никогда не делал, и долго не отпускал. Он прощался навсегда.

Его прогнозы оправдались. Вскоре настало время отступления немцев. Однажды утром, аул проснулся без них — они смылись за ночь. Подростки и мы, дети, за ними в огородах и на пустырях находили патроны, гранаты, винтовки и прочие боеприпасы. Нас вылавливали родители в балках, кустах и огородах, обвешанными пулеметными лентами и прочей военной экзотикой. В разных сторонах аула два подростка подорвались гранатами, третий потерял глаз. Продолжалось все это полдня. После полудни со стороны станицы Северской заметили спускавшуюся с горы серую массу. Это подходили наши войска. В течение суток, наши обнаружили в ауле, странным образом не успевших отступить, одиннадцать немцев, двое из которых были офицерами.

Штаб наших расположился в соседней хате, напротив дядиной. Поэтому сцену, которую я опишу, видел своими глазами, сквозь плетень, с близкого расстояния. Пойманных немцев выстроили в ряд. И наш офицер стал что‑то говорить. Потом вывели из строя одного немецкого офицера, раздели до пояса и наш офицер стал бить его кну — том по спине. По — моему, тот кнут был не с кожаной плеткой, а с металлической. Каждый удар оставлял на спине немца глубокий разрез, из которого с шумом (я это слышал!) устремлялась кровь. Немец ревел жутким ревом, а наш офицер что‑то приговаривал. Когда немец упал его подняли, одели на его голое изрезанное тело шинель и поставили' в строй. Вывели второго офицера и тоже били, пока он не упал. Этот немец не издал ни одного звука. Потом их вывезли за аул и расстреляли. Говорили, что солдат оставили в живых.

Подобные сцены были типичными для того военного сурового и жесткого времени и позволяют определенно предположить, что ожидало дядю Биболета если бы он остался. Действительность тех лет могла вынести ему только один приговор — смертный. Поэтому, он ушел с немцами.

Мой отец отделался легко: его исключили из партии, за то, что был на оккупированной территории. Но в армию его вновь взяли, и он служил до конца войны.

Как только потеплело, в марте месяце, мама с нами, троими детьми подалась к своим родителям в аул Кунчукохабль. Мы шли долго, как беженцы, ночевали во многих аулах, в которых нас кормили и, наконец, добрались до Кунчукохабля, после более чем четырех месячного отсутствия.

А судьба дяди Биболета складывалось далее так. В немецком отступлении сложился отдельный адыгский обоз, в который люди попали по самым разным, порою невероятным причинам. Тетя Сусана, ставшая женой дяди Биболета в этом нелегком походе попала в обоз, потому что ее, бывшую учительницу немецкого языка, немцы заставили быть переводчиком. Родственник, уходивший вместе, с немцами, убеждал тетю Сусану в том, что оставаться ей опасно.

Бесспорным лидером обоза был признан дядя Биболет. Очевидцы рассказывали как много сложных проблем, возникавших в пути, он решал в пользу всего обоза. Его мужество, принципиальность и честность снискали ему безмерную благодарность со стороны земляков, а у всех немцев, которые его знали — авторитет.