Юлий Крелин - Заявление Страница 18

Почему, небось думает, жизнь у меня такая печальная. Жалеет себя — не хочет ничего. Ну и жалей себя… Жалей, жалей… Да ты и меня пожалей… Ну и пусть все сложно. Ты подумай лучше, сколько нам осталось…»

Галя шла по больничному двору.

«Надо сбросить, сломить эту маету. Что случилось, не пойму никак. Неужели Заявление могло так подействовать на меня?! Или все вместе. Не первый год работаю. Не первый раз неприятности. Людей лечу — стопроцентных удач не бывает. Люди смертны. Но что-то случилось…

Неужели не найду его? А вдруг сейчас идут последние дни?.. А дальше суд… Не может быть! А после… И навсегда. Навсегда? И ни радостей, ни жизни…»

«Жалеет… Конечно, ей покой дороже. А мне? И мне покоя хочется. Столько лет покоя…

Вон, идет. Еще не кончился рабочий день. А идет уже. Куда? Может, она должна с кем встретиться? Я планы строю… Думаю о себе, о своем покое, думаю, что я хочу, стоит — не стоит, а она для себя уже все решила, идет к кому-то… Самодовольный бабуин. Какие у меня основания решать за… Она уже решила. Идет…»

Тит открыл дверцу машины со своей стороны, ступил одной ногой на землю, выдвинул левое плечо, приподнял голову над крышей машины:

— Галина Васильевна! Галя!..

— Тит! Тит Семенович! Здравствуйте! Вы что тут?!

— Вы не торопитесь?! Ты куда идешь? Садись ко мне. Можешь?

— Конечно, Конечно, могу. Не тороплюсь.

Галя села в машину. Тит взял ее руку, прикрыл своею, чуть сжал, то ли здороваясь, то ли показывая тем самым свою радость.

— Галя, давай отъедем и решим, куда тронемся.

— Ага. Не надо стоять у ворот.

За углом Тит остановил машину.

— Галя. У меня есть предложение.

— Ну? Выкладывай.

— Хочешь, поучу машину водить?

— Никогда не задумывалась. А зачем? Впрочем… Для самоутверждения разве что… Или для новых ощущений? Можно, конечно.

— Слушай, ведь у тебя все уехали, никого дома нет?..

— Откуда ты знаешь?

— Сама вчера сказала.

— Я? Когда? И не помню.

— Может, и не помнишь, но сказала. Так уехали?

— Уехали — раз сказала. Скоро приедут — на той неделе.

— Сегодня только пятница еще. Ты не дежуришь в эти дни?

— В какие?

— В субботу и воскресенье?

— Нет.

— Слушай… Только не возражай сразу…

— Уже возражаю. От такого начала.

— Нет, я серьезно. Я взял путевки в наш академический дом отдыха на эти дни. С сегодняшнего вечера. Шестьдесят километров отсюда… Там и поучимся водить?

— Шестьдесят?

Галя задавала вопросы, не имеющие ни смысла, ни значения.

А что ей было делать? Как отвечать?

Впрочем, он тоже немного нервничал экспромтом — делая несколько неожиданное и для самого себя предложение.

Все-таки не девочка.

Все-таки она оперировала.

Они договорились встретиться около ее дома в шесть часов.

Галя поехала на троллейбусе домой, а Тит срочно укатил по делам своим, за путевками, которых у него, разумеется, еще не было. Но он наверняка знал, что они у него будут — уж больно много у него знакомых было в управлении.

Дела, дела, дела! Никаких дел, Гале просто нужно было остаться одной, собраться с мыслями, на что-то решиться.

И ведь не на поездку же. Решиться!

Надо еще решиться.

Дома дел никаких. Она ходила из комнаты в комнату, из комнаты на кухню, включала и снова вырубала телевизор, подметала пол, стирала пыль и параллельно кое-какие вещи укладывала в дорожную сумку, хотя упорно продолжала уверять себя, что все еще раздумывает, что решиться никак не может, что все очень сложно, уговаривала себя не упрощать… И все-таки нет-нет да и еще что-нибудь подложит в сумочку.

То ли эта, следовательско-прокурорская оказия, свалившись на нее, подтолкнула, развязала руки, размягчила душу, породила и разрушила сомнения… Что-то породила, а что-то и разрушила. То ли Заявление породило сумятицу, которой всегда пользуется случай и порождает новое в жизни, новый поворот или только зигзаг.

Что раньше?! Чувство возникает или хватаешься, стараешься уцепиться за крепнущее новое, чтобы выбраться из ямы. Или, падая в бездну, машешь на все рукой и пытаешься при помощи «зигзага» миновать твердое дао. Или и вовсе банальное: «А! Все равно теперь…»

Что первично? Извечный вопрос мыслителей мира во все времена.

Так или иначе, в восемь часов вечера, после ужина, на площадке близ загородного Дома ученых, Тит Семенович давал уроки автовождения Галине Васильевне.

Он был терпелив и настойчив..

— Так, Начнем снова. Еще раз покажи мне третью скорость… Правильно. Переведи на задний ход… Правильно. Все. Теперь снова… Так. Включай зажигание… Так. Отожми сцепление. Поставь первую скорость. Начинай медленно подавать на газ и одновременно плавно отпускай сцепление.

Машина, чуть дернувшись, опять медленно поползла.

— Молодец. Переводи на вторую. Сцепление, сцепление!.. Молодец. Иди на второй передаче. Поворачивай, поворачивай. Выворачивай руль. Молодец. Теперь на третью…

Машина опять дернулась и заглохла.

— Ничего, Галочка, ничего. Все хорошо. Давай снова. Можешь? Не устала?

— Я-то нет, а вот ты как?

— Все в порядке. Включай зажигание… Зажигание включай!..

Степан Андреевич уже заключал обсуждение истории болезни. Он говорил, что так не может продолжаться до бесконечности, так они, все врачи больницы, ставят и себя и свое руководство в опасное положение; что недостаточные, неправильные записи приведут всех на скамью подсудимых; что уже тысячу раз говорили, просили, приказывали записывать в истории болезни каждый свой чох, и ему совершенно непонятно, почему все равно уже сделанное так трудно; записать на бумаге; что он понимает, как часто они подходили и смотрели эту больную, когда она была тяжелая, сколько они сидели, обсуждали, обдумывали, сомневались, и не понимает, почему всего этого нет в записях, лишь время от времени идут невразумительные, лаконичные, маловыразительные отметки об осмотре, и совершенно нет всех сомнений и раздумий докторов, собиравшихся вокруг больной, прежде чем они решались на новую операцию. «Мне нужны ваши мысли и сомнения, а я вижу лишь формальные отписки. Я делаю замечание заведующему отделением, оперировавшему по дежурству хирургу и лечащему врачу за небрежное оформление документации. Пусть это не играло роли в судьбе больной, вернее, не сыграло роли, но оформление должно быть на высоте. Медицина — это жизнь и смерть. А стало быть, контроль и учет всех ваших действий», — так, припечатав чеканным тезисом, он и закончил свое заключительное слово.

Степан Андреевич родом с Кавказа, и временами его детство прорывалось не всегда правильными ударениями, как бы без определенных ударений; вернее, ударения были, но на каждый слог, что и называется акцентом, собственно. Когда это было очень явно, Вадим Сергеевич прямо заходился в смехе, но поскольку это был главный врач, смех был беззвучным. Вадим Сергеевич начинал колыхаться всей массой тела, потряхивал этим тайным судорожным смехом в основном голову и верхнюю половину, не закрепленную столь основательно, прочно и массивно, как нижняя. Одновременно он отворачивался от председательского стола и обращал свой победно-иронический взгляд на окружающих врачей. Кто знал Вадима Сергеевича, понимал, что, скорее всего, это было проявлением внутренней защиты от нападок со стороны главного, формой демонстрации своего превосходства над иными, может, даже над большинством терзающих, кусающих, не понимающих его; но если копнуть еще чуть глубже, то можно разглядеть в столь странной реакции на слова начальника и некое замаскированное смущение, оправдание перед коллегами, которых он все-таки, может быть, подвел своими плохими или краткими, точнее, некачественными записями, и страх, перед возможными последствиями, и, наконец, просто неумение вести себя, невоспитанность, неприязнь ко всему непохожему на него и на его мысли.

Когда конференция закончилась и хирурги собрались у себя в ординаторской, Вадим Сергеевич дал волю своему возмущению и несогласию. Они были не поняты этой же аудиторией в официальном зале, но охотно принимались или отвергались с полным пониманием сейчас, обычной кулуарной, так сказать, конференцией «уже на лестнице…»

Он возмущался заявлением родственников в прокуратуру, он возмущался нелепым обсуждением истории болезни и поисками блох в написанном. Он говорил, что если он виноват, то пусть не блох ищут, а его преступные ошибки, что он не нуждается ни в какой благотворительности. Если он виноват — казните, если не виноват — платите ему его законные сто сорок рублей в месяц и не терзайте понапрасну нервы.

Как многие люди, мыслящие категорически и не ограничивающие свои решительные жизненные постулаты рамками какой-либо двойственности, относительности — эдакое примитивизирующее отсутствие полутонов, — он видел только две градации, две оценки любого события: да или нет, «казните или платите». Казните или награждайте — как в сказке. Некоторый налет бандитской беспомощности, когда нет в душе нормального понятия о праве, а лишь надежда каждый раз на чудесную помощь голубого волшебника.