Николай Климонтович - Спич Страница 18

27

Он вернулся в отель.

Швейцар почтительно придержал перед ним дверь.

— А что ж в поселке-то пусто?

— Так ведь не живет никто, так, три человека. Старики померли, молодежь уехала.

— А зачем нужен этот отель?

— А этого нам знать не положено, — сказал швейцар с некоторым испугом, как показалось Евгению Евгеньевичу. — Давайте-ка ваше пальто, вас на обед ждут.

Действительно, дверь в ресторан была распахнута. Евгений Евгеньевич переступил порог и замер восхищенный. Здесь все напоминало о belle-epoque — бордовые с позолотой стены, портьеры тяжелого бархата, громадная люстра и зловеще черные зеркала в простенках. Как если бы здесь готовились к поминкам. Посередине зала был обросший золотыми драконами фонтан, в котором полуголая гейша никак не могла сообразить — держать ли ей и дальше золотую чашу со струями или исполнить-таки танец живота. Картинно, как выразилась бы одна его немолодая коллега с русской фамилией, доставшейся ей от кого-то из былых мужей. Она училась в институте двумя курсами младше Евгения Евгеньевича, и уже тогда у нее был насморк. Теперь она часто выступала по радио, но по-прежнему говорила гнусаво, неизлечимый ее насморк не постарел вместе с обладательницей, но напротив — окреп. Кроме картинно, ей принадлежали и другие хорошие выражения о спектаклях и исполнителях, которые любил повторять Евгений Евгеньевич, как то дьявольски застенчив, безобразно прекрасен, непоправимо красив, ужасающе живой или задумываясь об этом, вырисовывается картинка. Когда Евгений Евгеньевич ее цитировал, никогда не забывал указать авторство. Всплыло сейчас ее же высказывание о Травиате, которую она обозвала как-то музыкой рахат-лукумной приторности, и чем провинился перед ней бедный крестьянский парень Джузеппе из городка Буссето, так рано обнаруживший недюжинную одаренность. Что ж, Евгений Евгеньевич давно научился терпеть посредственность и прощать снобируюших окружающих, но теперь, отсюда, из этого степного далека, дурында представилась даже милой. Симпатично домашней, из привычной его, такой далекой сейчас, московской суетливой жизни.

Его усадили на берегу фонтана за стол, покрытый нежного батиста скатертью цвета чайной розы. Серебро и хрусталь. Две вазочки с черной икрой — паюсной и зернистой. Миска с красной едой неясного происхождения, свекла не свекла, скорее что-то бобовое, но — попробовал — не лобио. Свежие овощи и овощи соленые — Евгений Евгеньевич, едва уселся, тут же стащил стебель черемши и пососал. Вокруг него стояли трое официантов, но давешнего смазливого татарчонка Алима, улыбавшегося глазами-маслинами, среди них не было. Один из халдеев изогнулся и налил в рюмку десертного марочного Мартеля. Евгений Евгеньевич пожал плечами, но рюмку махнул. Вскоре подали дымящуюся пиалу с жирным бараньим лагманом. Нет, печень этого не выдержит, придется принимать ношпу. И когда Мартель хотели повторить, гость забастовал, потребовал холодной водки. Водки, ледяной, хорошей, скомандовал он, и сам порадовался, как четко у него получилось. Водка скоро явилась.

Как ни странно, Евгений Евгеньевич чуть охмелел, хотя пьянел очень редко. Коньяк с водкой, вот что, думал он, поднимаясь в номер. Не успел войти, как в дверь постучали. Евгений Евгеньевич распахнул ее, на пороге стоял Алим.

— Ну, входи! — И Евгений Евгеньевич отступил несколько шагов.

Тот вошел, держа в руках огромный сверток.

— Вы гуляете. Пальто легкое. А вам нельзя простудиться, — сказал Алим со значением и с ударением на слово вам. И Евгений Евгеньевич опять отметил, что для жителя этого глухого края говорит по-русски юноша совсем неплохо.

— Ну, простужаться для любого нехорошо, — процедил Евгений Евгеньевич, пристально и нетрезво глядя на юнца. Ему стала неприятна мысль, что за ним, по-видимому, все время наблюдают.

— Это вам прислал хозяин, — сказал Алим, по-прежнему улыбаясь. И быстро развернул сверток. Евгению Евгеньевичу на руки упала, струясь, легкая и мягкая, лисья шуба. Шуба меха роскошно густого и пышного, меха никак не степных поджарых серо-рыжих корсаков, но зверя какого-то лесного кряжа, огненно-красного цвета, в тон опавшей листве. А к ней такой же лисий косматый малахай.

— Что это?! — с притворным удивлением воскликнул Евгений Евгеньевич, будто сам не видел, но возликовав в душе: он всегда мечтал именно о такой, до полу. Дверь закрывалась за Алимом, и Евгений Евгеньевич крикнул:

— Постой, а как… как тебя… как тебя найти?

— Я сам приду, — улыбнулся тот, и дверь закрылась.

Скинув пальто, Евгений Евгеньевич влез в шубу и встал перед зеркалом, покачиваясь. Седая прядь справа. Дягилев, подумал он про себя, — когда ему хотели польстить, то говорили, что его сходство со знаменитым антрепренером русских сезонов несомненно, — вылитый Дягилев.

28

Евгений Евгеньевич боялся сниться другим, страшился чужих снов о себе. Особенно, если они снились женщинам, запрещал пересказывать. Потому что считал женщин много чувствительнее и чутче мужчин, им могло присниться что-то такое, чего Евгений Евгеньевич знать о себе не хотел. Да и предзнаменования из женских снов часто сбывались. Впрочем, Евгений Евгеньевич и собственных снов побаивался, но они снились ему с удивительным постоянством, никакое снотворное, никакой алкоголь не помогали.

Своих снов он, конечно, не записывал, но по пробуждению прокручивал в голове, и сны запоминались. Перебирая их, Евгений Евгеньевич пришел к выводу, что основные мотивы его сновидений — потеря и поиск выхода, утраты и блуждания. Иногда снилось, что он не может откуда-то улететь, потому что потерял билет, и подобные сны бывали особенно томительны. Или вот, уже здесь, в степи, в Halva Palace, Евгению Евгеньевичу в первую же ночь приснилось, что ему подарили отрез материи на костюм. Само по себе это было странно — услугами портных он не пользовался, покупал одежду в дорогих бутиках, носил pret-a-porte. Но во сне идет он с этим свертком, сам не зная куда, его гонит какая-то тревога. И вот он оступается и попадает ботинком в какое-то дерьмо определенно красного цвета. Откуда-то взявшаяся жена Ипполита задорно кричит смотрите, смотрите, Женька-замарашка, — она и в жизни, бывая пьяненькой, делалась фамильярна. Евгений Евгеньевич хочет отдернуть ногу, но не может, нога увязла. Дрыгая ногой, просыпается — нога запуталась в пододеяльнике. К чему бы это? Как говорят в народе — сон в руку? То, что кал был красным — из жизни, Евгений Евгеньевич всегда тщательно проверял свои испражнения, и вчера они были красны, не геморрой ли, вот не к месту и не во время. Впрочем, бывает ли к месту геморрой?

Этот сон опечалил Евгения Евгеньевича. Он стал думать о том, что Москва, в сущности, очень грязный и тоскливый город. Шумный, вонючий. Город, в котором больше нет ничего от города его детства. Город, в котором не осталось ни единого уголка, где приходила бы мысль о дивной красоте и гармонии мира, даже Нескучный сад умудрились погубить, загадили дворцы, разломали ротонды, спилили вековые дубы. Теперь никому здесь не придет мысль об удивительной способности человека, подобия Божьего, к созиданию прекрасного, куда там, поди не Италия…

Евгений Евгеньевич сел на постели, свесил ноги, попал ими в тапочки, дотянулся до халата. Встал, отодвинул оконную занавеску. Вид голой, уходящей за горизонт пустой степи навевал сейчас не тоску, но тоже тихую печаль. Которая согласно восточному мироощущению, суннитскому, кажется, есть благо, поскольку мы печалимся о собственном несовершенстве перед лицом Бога. Здешняя тишина поначалу оглушала, но теперь Евгений Евгеньевич научился слушать ее, различая обертона: тишина переливалась, подчас позванивала, иногда низко гудела. И в этой благодатной печали и тишине нужно бы думать о своих грехах — сколько раз ты кривил душой или, хуже того, сознательно лгал, сколько раз уступил из слабости, когда должен был сказать нет, и сколько зла ты причинил другим людям или хоть огорчил своим высокомерием. Нет-нет, в отношениях он бывал деликатен, не мочился в рот партнеру, не обмазывал ему лицо собственным калом, не приковывал к батарее и не стегал плеткой, как делали, было ему известно, некоторые. И никогда не насиловал, всегда по обоюдному согласию, он умел добиваться доверительности. Со своими мальчиками он был добрым, один называл его даже дядя Женя, хоть это и вызывало у Евгения Евгеньевича отвращение, перешедшее вскоре в глубокую враждебность…

Евгений Евгеньевич уже почти уверился в своей добропорядочности, как его размышления прервали какие-то звуки, резкие и неприятные в тишине, похожие на шипение. Он пошел туда — телевизор действительно шипел и потрескивал, показывал заставку. Евгений Евгеньевич опустился в кресло и подумал: странно, он определенно телевизор не включал — в первый день только, послушал восточные песнопения и скоро выключил. На заставке витиевато, вязью, но по-русски, было написано: показывает отель Халва-Палас.