Владимир Одноралов - Незабудки Страница 18

Перед самым закатом я закончил бытовую возню, остановился и прислушался: какая чистота! Вот как вижу я липкие еще листочки на верхушке многоэтажного тополя, так же и слышу: наверху переговариваются две женщины, лязгает затвор колонки и струя воды бьет в дно ведра, потом струя буравит плотную воду, и, кажется, я даже слышу, как падает в ведро последняя капля. Я решил прогуляться пока светло в сторону леса. По дороге меня окликнул сосед — Иван Петрович Томилин. В той же, что и прошлым летом, фуражке, в той же летней стеганке нараспашку.

— Здорово, Владимир, здорово! С женой иль так? — приветствовал он меня.

— Так, Иван Петрович, один пока, — отвечал я.

— Ну-ну. Травку-то во дворе видал? Сберег я вам травку, раз пять из двора коз выгонял. Козы, понимашь, пролезают где-то…

Еще он сказал, что идет дежурить в кочегарку школы-интерната, и на этом мы распрощались.

Обойдя многоэтажный тополь, я остановился на своей дороге — она пропадала в черемушнике, и страшно было войти в него, такой он был: как бы сугробы розоватого теплого снега громоздились на упругих стволах, покачивались и осыпались мелкими, как пороша, лепестками. Я вошел в эти сугробы — и снова: «Ах!» Под белым пологом на земле вижу сочные лазурные цветочки медуницы. То лазурные, а то — ну прямо аметисты. Вот это меня всегда удивляет.

И не только ведь в цвете дело. Иной кристалл — просто копия нераспустившегося тюльпана или подснежника, а чем не друза — цветок одуванчика или чертополоха? Я когда попал в Афонскую пещеру — просто ужаснулся тому, как похожи так называемые натечные образования на модели мамонтов, медведей и даже человекоподобных существ. Будто природа в тайных своих мастерских проектировала сначала — какими будут живые существа? Но как живая жизнь использовала подземные модели — тайна.

С такими не очень научными мыслями я выбрел к распаханному по край леса полю, в котором, будто остров посреди черной зяби, цвел сиреневый сад. Что это за брошенный, но хранимый все-таки сад был, я знал, и смело наломал там сирени, чтобы поставить в домике для уюта. Конечно, лохматенькие, бархатистые медуницы необычней и трогательнее сирени, но их жалко рвать, сорванные они моментально вянут. А сирень будто и растет для того, чтобы ее обламывали.

Сумерки накатили быстро, и долго держался над нашей лощиной некий полусвет: и звезды уже проклевывались, и деревья вокруг слились в неровную черную гряду, но траву под ногами я видел, как бы потерявшую цвет. Неожиданно ярко защелкал в соседской черемухе соловей. Верно мне сказали, что здесь самое соловьиное в Елшанке место! Соловей сразу зашелся в полный голос, будто родник забил в небе под звездами. Этот соловей оказался запевалой, ему откликнулся целый хор. Десятки их скрестили голоса в небе. Я замер на скамье с обжигающей кружкой чаю в руках, не замечая колючей весенней прохлады. Мягкий запах черемухи, громы соловьиного хора, а когда они все разом смолкали, чудилось, что стучат в темноте их маленькие сердечки. Другой мир. Вот и жена у меня никогда подобного не слышала… Но потянуло влагой, звезды заволокло и соловьи умолкли. Коротко взлаяла, будто отмечая конец концерта, чья-то собака, я замер, чай в кружке остыл.

А домишко согрелся весь. Похрустывала остатками дров печка, и в тепле особенно густо пахла сирень. Впервые я ночевал тут один и ставни поэтому прикрыл, а то еще глянет в окно среди ночи шатучая корова… Я выключил свет, нырнул под одеяло, радуясь, что постель согревает меня. Но какая тьма и тишина какая! Вот и в ушах что-то тоненько и тревожно зазвенело. «Можно бы свет на кухне включить и оставить», — ни с того ни с сего подумал я, но тут же рассердился: «Мальчишка, что ли?» Натянул на уши одеяло и стал спать. Но спать-то и не получилось — уши зажили сами по себе. И даже, кажется, шевелились, прощупывая звуковую пустоту вокруг.

Я ощутил сквозь постель остатнюю зимнюю сырость, и то ли показалось мне, но в домике будто ожил нежилой погребной дух. Уши прямо извелись, отыскивая хоть что-нибудь похожее на знакомые звуки. Ведь в самой спокойной городской квартире или бурчит, как расстроенный живот, унитаз, или тарахтит холодильник, а то и соседи бубнят за стеной, во всяком случае просвистывают мимо, но словно над головой, автомобили. А тут — ну ничегошеньки нет. Домишко, как мертвый, и вокруг все молчит. «Хоть бы кота у Ивана Петровича взял на ночевку, все бы что-то живое в комнате шуршало». И зашуршало. Звон в ушах пресекся и побежал, побежал, кажется, из кухни легкий серебристый шорох. «Хозяйка, что ли, проведать пришла?» — нервно ухмыльнулся я. Да, старухи, соседки мои, болтали, что, мол, как-то не так, неспокойно, что ли, умерла хозяйка, и если не нарисовать на дверях специальных заговорных знаков, то она вполне может прийти проведать. К одру. Но… одр-то этот, то есть кровать, мы сразу отдали бабе Вере, и стоит она у нее в огороде под яблоней, а я на нашем самодельном топчане сплю. А шорох снова побежал, теперь вроде к окну. Так вот, наверное, юбки у привидений шуршат. И будто что-то шевельнулось в комнате — опахнуло меня сиренью. Я вскочил, не успел себя одернуть, и вытаращил глаза в темноту. Шорох замер. Тьма. Печь прогорела, только мутно-кровавый отсвет корчился перед ней. И вот уже старушечий силуэт рисуется перед глазами. Шорох побежал прямо ко мне — я включил свет. Ах, электричество! А если бы на ночь отключили? Комната вмиг стала прежней, теплой, а главное на полу перед топчаном я увидел ее, пойманную светом мышь. Она сидела на задних лапках и смотрела на меня плачущими глазками, будто я-то и повинен во всех ее мышиных бедах. Неожиданно для себя я всхлипнул и рассмеялся, мышь брызнула за печку. «Эх ты, материалист липовый», — выругал себя, но хотя материалистическое сознание и вернулось ко мне, свет я не выключил. Он вроде бы и не мешал, и спать вроде бы расхотелось. Я взял книгу с полки и попробовал читать. Буквы слипались, смысл доходил туго. Мышь не шуршала больше, но тишина оставалась такой натянутой, будто вот-вот сейчас — бабахнет. Ничего, правда, не бабахнуло, но я услышал: кто-то маленький в мягких катанках ходит по чердаку. То ли ходит, то ли мелко, по-воробьиному скачет. «Ну это точно домовой», — иронически подумал я и, стыдно признаться, пожалел, что ни одной молитвы не помню и не умею креститься. Стыдно, конечно. Атеист я или нет? Ну кто там может шастать, кроме домового? Ну, кошка, а может, и птица какая живет. Тут ведь и впрямь другой мир. Вокруг-то не дома, где в каждом окне по человеку, не освещенные всю ночь улицы, не грохочущий на весь город вокзал. Вокруг — шиханы хребта Накас, из пещер которых течет наша речка Елшанка, и глухие пока еще леса в спящих цветах и травах, природа и тайна вокруг! Я решил выйти во двор, освежиться, шагнул в полутьму кухни — и полутьма застонала. Прямо так и застонала: умм-м. Да что же это? Это уж точно никакая не природа. Отчаянно я шагнул еще раз — и снова стон. Господи! Да сколько же еще звуков у этого, домишки? Я догадался, конечно, что это половица стонет, и догадавшись, сломался. Улегся опять на топчан и, прикрыв глаза от тяжелого тусклого света, стал дремать, угадывая шорох мышей, непонятные шевеления на чердаке. Сон все же брал свое, засасывал меня, но страшно не хотелось мне засыпать. И вот…

— Володь, ты спишь? — грянуло вдруг, как с неба. — Володь, открой! — зарокотало опять.

— Иван Петрович, вы… — простонал я вне себя.

Неверными руками я распахнул дверь. Так бы и обнял его, медведя такого, но не обнимешь ведь степенного, с постоянным выражением значительности и покоя на лице Ивана Петровича.

— А я, Володь, токо с дежурства иду. Гляжу — свет у тебя. Думаю, надо зайти, один ты тут, — тепло басил он, ворочаясь в тесной кухоньке и выкладывая из-за пазухи яйца, банку молока и кусок прекрасно пахнущего хлеба.

— Это Марья Ивановна тебе велела передать, а то, говорит, один он там, — кивнув на продукты, пояснил Иван Петрович и устроился на табурете.

— Надолго ли?

Я ответил, что ненадолго и стал, посмеиваясь, рассказывать о своих ночных страхах. Иван Петрович тоже посмеивался, а про домового сказал, что быть не может, что нынче их нету, а у меня скорее всего хорь живет, но теперь и он уйдет, под одной крышей с человеком ему беспокойно. Я заговорил о цветах. Ивану Петровичу интересным показалось, что им под землей как бы образцы имеются.

— Вот, — говорил я, — сирень. Ведь копия грозди флюорита!

Иван Петрович тревожно покосился на букет в комнате и сказал:

— Ты бы вынес ее, Володь, душит она.

— А ведь точно, Иван Петрович, — согласился я и вынес букет в сени.

— Ты лучше незабудкой нарви. Вот как раз в это самое время на нашем сенокосе незабудков этих — море. Ты их, видать, не видал, не рассказывал про них. Вот море, вот знаешь, в глазах от них рябит, будто на небо долго смотрел.

— Завтра пойду.

— Найдешь, — уверенно поддержал меня Иван Петрович. — Их ту-ут!