Сэмюел Беккет - Мерфи Страница 18

Когда мы излагали признания Силии ее деду Келли и излияния Ниери, открывавшего душу перед Вайли, нам приходилось прибегать к авторским пояснениям, а не вводить все подробности в диалог, поэтому вполне имеет смысл прибегнуть к такому же приему и сейчас по отношению к Тыкалпенни. Тем более, что изложение причин, приведших его к санитарствованию в сумасшедшем доме, займет не слишком много времени и места.

Тыкалпенни, почувствовав, что алкоголь становится для него серьезной проблемой, после длительных колебаний отправился к одному дублинскому врачу по фамилии Больнофф, имевшему скорее философский подход к лечению, чем сугубо медицинский; отец Больноффа, между прочим, был немецкого происхождения. И доктор Больнофф посоветовал: «Просайте бить, а не то фам капут». Тыкалпенни принял совет к сведению и заявил, что бросит пить, чтоб совсем не скапуститься. Доктор Больнофф стал ржать долго и заразительно, а отсмеявшись, сказал: «Я фам давать запиську к доктор Убивпсиху». А доктор Ангус Убифсих вроде как курировал одно заведение, расположенное в окрестностях Лондона и известное под названием «Психиатрическая Лечебница – Милосердное Заведение Св. Магдалины». В «запиське» была высказана просьба пристроить выдающегося, но нуждающегося ирландского барда Тыкалпенни в это заведение для прохождения не очень интенсивного курса лечения против дипсопатии,[101] в обмен на что ирландский бард обязывался выполнять какие-нибудь обязанности, обычно возлагаемые на технический персонал.

Тыкалпенни был принят на этих условиях и так исправно выполнял порученные ему обязанности, что в «Милосердном Заведении Св. Магдалины» (в дальнейшем для удобства сокращаемом до М.З.М.) начали поговаривать о том, что имела место ужасная ошибка при установлении диагноза, и эти нехорошие подозрения улеглись лишь после того, как доктор О'Ффауст прислал разъяснительное письмо, в котором высказывал предположение, что главным лечебным фактором, обеспечившим такой быстрый прогресс в данном любопытном медицинском случае, явилась не собственно антидипсопатическая терапия и не мытье бутылок, а освобождение от навязчивого стремления к стихотворчеству, которое требовало бутылки пива на каждую сочиненную строку.

Такая оценка ситуации не покажется странной тому, кто имеет хотя бы некоторое представление о тех пентаметрах, которые Тыкалпенни сочинял, почитая это своим долгом перед отечеством, славным Эрином[102] (хотя пентаметр – очень вольный размер, свободный, как птичка, Тыкалпенни, совершая ненужную и жестокую жертву, икал, говоря метафорически, на концевых рифмах); цезура[103] получалась у него твердой и вспученной, как его собственный животик, раздутый flatus;[104] некоторая вспученность наблюдалось и в других местах его стихов, вызванная попыткой вставить в них мелкотравчатые красоты друидической[105] почвенной просодии,[106] засосанные вместе с черным крепким пивом. Поэтому ничего удивительного не было в том, что он испытал огромное облегчение, почувствовал себя, можно сказать, новым человеком, когда прекратил мучиться над своими пентаметрами и занялся мытьем посуды, уборкой и прочим в лечебнице для умалишенных представителей среднего класса.

Однако всему хорошему в этом мире приходит конец, и Тыкалпенни предложили перейти с положения человека, выполняющего ряд обязанностей без оплаты, на положение оплачиваемого – хотя и мизерно – благородного «представителя технического персонала». И он принял предложение. У него не хватило духа отказаться. Поклонник Вакха, взиравший на мир с олимпийских высот, превратился в незаметного, обузданного прислужника.

И вот теперь, по истечении лишь одной недели работы в М.З.М. с оплатой, а соответственно со значительно более широким, чем ранее, кругом обязанностей, он почувствовал, что дальше переносить эти муки он не в состоянии. Он не против того, говорил Тыкалпенни, чтобы его жалость и сочувствие были – в пределах разумного, конечно, – пробуждаемы, но когда уже начинает тошнить от сострадания и постоянного ощущения тревоги и беспокойства, то это уже представляется ему отвратительным и не соответствующим истинному катарсису, тем более, что тошнота эта никак не разрешалась рвотой.

Хотя Тыкалпенни неизмеримо уступал Ниери во всем, но у них обоих имелись некоторые общие черты, которые, с одной стороны, их в некотором смысле сближали, а с другой – являли собой полную противоположность Мерфи. Одной из таких черт был какой-то вычурный страх перед безумием, которое якобы может их постичь. Другой такой чертой являлась полная неспособность в течение даже непродолжительного времени отдавать себя созерцанию каких бы то ни было печальных зрелищ. Эти две черты в некотором смысле были связаны друг с другом – можно сказать, что всякую болезненную ситуацию можно свести к созерцанию того или иного вида.

Но даже и в этом Ниери превосходил Тыкалпенни, по крайней мере, с точки зрения традиционного взгляда, который ставит дух соревновательный выше духа торгашеского и человека, сожалеющего о том, что ему не доступно, выше человека, глумящегося над тем, чего он не понимает. Ниери знал притчу своего великого учителя о трех жизнях, а вот Тыкалпенни ничего такого не знал.

Вайли в определенном смысле стоял ближе к Мерфи, но его взгляды отличались от Мерфиевых так, как отличаются взгляды voyeur[107] от взглядов voyant,[108] хотя Вайли был не более voyeur в неприличном смысле, чем Мерфи voyant в надприличном смысле. Эти термины используются здесь лишь для того, чтобы провести разграничение между видением, которое зависит от света, предметов, точки зрения и так далее, и видением, которое приходит в смущение от всего увиденного. В те дни, когда Мерфи еще испытывал некоторое желание видеть Кунихэн, все, что ему нужно было сделать, так это просто закрыть глаза. И по прошествии столь значительного времени – даже тогда, за столиком в закусочной, – вполне возможно, что закрой он глаза, образ Кунихэн, пусть и весьма расплывчатый, предстал бы перед его мысленным взором. Она действительно попадала в желтое пятно его сетчатки, была его macula lutea.[109] Подобным же образом он и Силию увидел в тот первый раз, когда они только повстречались, но не тогда, когда она кружилась перед ним – ее какое-то особо ладное кружение так нравилось ее деду Келли, – а тогда, когда она глядела на Темзу. Все происходило так, словно какой-то инстинкт удерживал ее от того, чтобы явиться перед ним во плоти прежде, чем он издалека оценит все ее достоинства, и этот же инстинкт предупреждал ее о том, что прежде, чем он увидит ее по-настоящему, чтобы наступило озарение, ему требуется пребывать в темноте, не внешней, а прежде всего внутренней. Мерфи полагал, что его внутренняя темнота совершенно особенна и ни с чем не сравнима.

Невероятно преувеличенная боязнь Тыкалпенни сойти с ума от постоянного общения с теми, кто со своего ума уже сошел, порождала в нем страстное желание бросить свою санитарскую работу в М.З.М. Но поскольку его взяли на работу с испытательным сроком в один месяц и с условием, что деньги он получит лишь по прошествии полного месяца, то бросить работу, отработав лишь неделю, две или даже три, равносильно было бы отказу от денег, честно заработанных за все те муки, которые он претерпел. И вот Тыкалпенни пребывал в полной растерянности, не зная, как же ему все-таки поступить: сойти с ума или отравить себе существование до конца жизни воспоминаниями о мучительной неделе, отработанной безо всякой денежной компенсации.

Милосердное Заведение Св. Магдалины, несмотря на то что его пациентами были представители достаточно зажиточных классов, испытывало, подобно многим другим психиатрическим лечебницам, затруднения в найме на работу санитаров и санитарок. Собственно, именно это обстоятельство и явилось одной из причин найма Тыкалпенни на работу, несмотря на то что у него не имелось никакой квалификации, необходимой санитару подобного заведения, если не считать его габариты и нечувствительность к оскорблениям, приобретенная поэтом за годы критических нападок. Даже в М.З.М. находилось не так уж много больных, которые в своем умопомешательстве настолько отрешились от реальности, что не могли бы распознать, чего стоит личность, подобная Тыкалпенни, и не поносить его.

Когда Тыкалпенни завершил причитания и оплакивания своей горькой судьбинушки, жестоко обрекающей его либо на безумие в случае, если он останется в М.З.М, либо на неполучение своих кровно заработанных денежек в случае, если он оттуда уйдет, Мерфи несколько неожиданно для себя самого сделал ему такое предложение:

– А что произойдет, если, предположим, вы приведете им замену, ну, скажем, человека моего интеллекта (при этих словах Мерфи изломил бровь) и моего телосложения (здесь Мерфи расправил свои покатые и сутулые плечи), что тогда?