Сэмюел Беккет - Мерфи Страница 19

– А что произойдет, если, предположим, вы приведете им замену, ну, скажем, человека моего интеллекта (при этих словах Мерфи изломил бровь) и моего телосложения (здесь Мерфи расправил свои покатые и сутулые плечи), что тогда?

Эти слова привели Тыкалпенни в состояние бурного восторга, он весь задергался, а то, что сделалось с его коленями и ногами под столом, и описать невозможно. Единственное, что можно сказать о них, так это то, что они раболепствовали на свой странный манер. В подобном же стиле виляет хвостом восторженная собака.

Едва этот экзальтированный припадок улегся, как Тыкалпенни стал молить Мерфи тотчас же отправиться вместе с ним в М.З.М. и немедля оформиться вместо него на работу санитаром; надо полагать, Тыкалпенни считал вероятность того, что такая мгновенная замена одного их сотрудника из технического персонала другим может вызвать некоторое сопротивление руководства лечебницы, столь маловероятной, что о ней и беспокоиться не стоило. Со своей стороны Мерфи тоже, очевидно, склонен был считать, что такую замену будут лишь приветствовать, полагая, по всей видимости, что Тыкалпенни в своем рассказе не скрыл никаких привходящих обстоятельств, например, какие-нибудь там особые отношения с каким-либо важным лицом в М.З.М., скажем, с главной санитаркой. Если Тыкалпенни не состоял в любимчиках такой особы, то Мерфи представлялось, что замещение Тыкалпенни пойдет заведению лишь на пользу, ибо он был уверен, что он, Мерфи, сможет выполнять любую из обязанностей, возложенных на санитара, лучше, чем Тыкалпенни, особенно в обществе психически больных людей, и что им стоило лишь заявиться в М.З.М. вдвоем и обратиться к кому следует, как тут же все будет улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.

Особую уверенность в благополучном исходе предприятия придавало Мерфи упоминание в Суковом гороскопе о лунатике и о попечителе. До встречи с Тыкалпенни Мерфи казалось, что упоминание о лунатике было сделано лишь для увязывания предсказаний с нахождением Луны в Змее, а также неким трюизмом со стороны звезд, управляющих его судьбой. А вот теперь все становилось на свои места, все части гороскопа, как оказывалось, пребывали в сбалансированной системе.

Вот таким-то образом листик бумаги с повелениями звезд, оплаченный так дешево, который Мерфи называл своим жизненным приговором, «буллой при-лучения к работе», превращался в поэму жизни, которую ему и только ему дано написать. Мерфи вытащил из внутреннего кармана пиджака черный конверт, ухватил его так, чтобы удобно было его разорвать пополам, но тут же, вспомнив, что он, собственно, не один, вернул конверт в карман. Мерфи заявил, что прибудет в это самое М.З.М., где бы оно ни находилось, утром в ближайшее воскресенье, что даст возможность Тыкалпенни, так сказать, за эти дни унавозить почву, и высказал надежду, что Тыкалпенни не расстанется со своим рассудком до воскресенья, которое определено гороскопом как исключительно благоприятное для начала трудовой деятельности. К тому же те, кто боится потерять рассудок, обычно сохраняют его много лучше всех прочих, в них рассудок этот сидит, можно сказать, как рыболовный крючок с несколькими лапами и зубцами, ни за что не выдерешь… Интересно, а как те, что надеются? Они тоже теряют надежду последними?

– Ты славный парень! Зови меня Остин! – вскричал Тыкалпенни. – А еще лучше – Августин.

Очевидно, Тыкалпенни посчитал, что позволить называть себя Остюша или Остик времечко еще не подоспело. Просидев в закусочной уже более часа и не испытав никаких нежелательных последствий, которые могли бы воспоследовать в результате применения им его маленьких хитростей, и найдя себе работу благодаря поэту, излечившемуся от алкоголизма, Мерфи решил, что заслужил себе блаженный отдых на муравушке, лежа на спине, в уголке отдохновения в Гайд-Парке, этом наилучшем из пристанищ. С каждой минутой стремление туда отправиться росло, становилось жгучей потребностью, и в какой-то момент, когда оно сделалось нестерпимым, его словно подбросило со стула и вышвырнуло из закусочной. Тыкалпенни в недоумении глядел на пустой стул, его колени и ноги дергались под столом, как курица, из которой исходят последние остатки жизни после того, как ей свернули голову, а Мерфи уже мчался по направлению к Гайд-Парку.

Вера, заметив, что Мерфи, не заплатив, спешно покинул закусочную, решила, что бремя оплаты возложено на человека, очевидно, приятеля Мерфи, продолжавшего сидеть за тем же столиком, на котором преспокойно лежал положенный ею уже достаточно давно счет. Тем не менее она предприняла необходимую предосторожность, чтобы с нее не вычли сумму, причитавшуюся с Мерфи, и положила второй счет прямо на первый. Все в итоге произошло так, как и задумывал Мерфи. В конце концов, разве не обязан ему Тыкалпенни разрешением своей мучительной проблемы? И стоило ему это всего ничего.

Половина сбереженной таким образом «грязи», также называемой деньгами, была истрачена на автобус, который довез Мерфи до Мраморной Арки. Он попросил кондуктора погромче объявить остановку, чтоб он, Мерфи, имел возможность закрыть глаза и не открывать их до самого последнего момента. Поездка на автобусе ликвидировала возможность встречи с финансовым воротилой на Оксфордской улице, но что ему теперь, когда он обеспечил себе будущее, все эти тузы? Что же касается посещения Британского Музея, в частности его Отдела Древностей, Мерфи мог простым закрыванием глаз перенестись в архаический мир, значительно более впечатляющий, чем все то, что выставляли в Музее. Еле тащившийся автобус потряхивал Мерфи на сиденье, а тот пытался представить себе, какое сделается выражение на лице Силии, когда она услышит его сообщение о том, что он приискал себе работу; он даже попытался представить себе, чем непосредственно ему придется заниматься, но мозги в его черепушке словно размягчились и он ни на чем не мог сосредоточиться.

Мерфи обожал многое в этом мире, и считать его человеком, вечно погруженным в печаль или пресыщенным жизнью, было бы либо несправедливо по отношению к нему, либо же слишком большой честью. И вот одной из самых великих услад для него была поездка в больших шестиколесных автобусах, особенно в часы пик. Сиденья в них были такие пружинистые, такие глубокие, такие коварные, особенно передние. Какое это было отличное развлечение еще до того, как в его жизни появилась Силия, – дождаться одиннадцатого номера, проехаться, сидя сразу за водительским местом, по запруженным машинами улицам до Ливерпулськой улицы и назад… Но теперь ему нужно содержать Силию, и это удовольствие стало ему не по карману.

В Гайд-Парке, недалеко от того места, которое издавна облюбовал себе Мерфи, хохочущая толпа наблюдала за тем, как со статуи, изображавшей какую-то личность, счищали пятна марганцовки, которой какой-то кретин ее облил. Мерфи отошел подальше, уселся на траве и приготовился вкушать свой «обед», или точнее, то, что от него осталось. Он с большими предосторожностями вытащил печенья из пакетика и разложил их рельефом кверху на траве в том порядке, в котором ему хотелось бы их поедать. Этот набор печенья «ассорти» оказался таким, как обычно. – имбирное, колечко, мягкое, сливочное и еще одно, пожелавшее остаться безымянным. Мерфи всегда съедал печенье, названное первым, последним, потому что оно ему нравилось больше всего, а анонимное он быстренько отправлял в рот первым, потому что ему казалось, что оно менее всех способно ублажить его вкус. Остальное поедалось в любом прядке, все равно в каком, и порядок этот каждый раз менялся. Стоя на коленях и глядя на разложенные на траве печенья, Мерфи вдруг был поражен мыслью о том, что из-за его предпочтений число возможных вариантов поедания печенья уменьшается всего лишь до каких-то шести – презренно мало! А ведь это есть нарушение самого принципа свободного выбора! Выбор, облитый марганцовкой и соответственно безнадежно испорченный! Хм, даже если он преодолеет свое предубеждение против безымянного печенья и откажется от обязательного поедания его первым, то и в таком случае у него будет всего лишь двадцать четыре варианта порядка, в котором можно было бы съедать печенье. А вот если он сделает следующий шаг и победит свое пристрастие к имбирному печенью, тогда раскроется перед ним великое разнообразие вариантов, заискрятся пляшущими огоньками радости перестановочность и заменяемость, встанут во всей своей красе сто двадцать съедобных вариантов!

Потрясенный открывающимися перспективами, Мерфи рухнул в траву лицом вниз, рядом со своим выстроенным в ряд печеньем, о котором можно было бы сказать, как и о звездах, что оно все отличается друг от друга, но которым он не мог сполна насладиться до тех пор, пока не откажется от своих предпочтений. Лежа на траве, отвернувшись от своего печенья, Мерфи сражался с демоном-искусителем, настойчиво предлагающим начать с имбирного печенья. Неожиданно в его боренья прорвались звуки слов, явно обращенных к нему: