Алексей Нелюбин - О времени и о себе. Рассказы. Страница 18

Родители осмотрели наше будущее жилище, и отец сказал: «Зиму проживем, а там видно будет». Какие нечеловеческие испытания перенесла семья в эту зиму! Одежды никакой, посуды никакой. Продукты по карточкам, правда, на всех членов. Вспоминается, что на взрослого полагалось фунт ржаной муки в день, на детей по полфунту. Мать с утра до вечера месила и пекла на печке какие-то лепешки. Мороженый картофель разрешили брать из сарая около общественной столовой за половинную цену.

Но главная беда нас ожидала каждую ночь. Бесчисленные полчища крыс кочевали из землянки в землянку и пожирали все, что лежало плохо. Эти нахальные, омерзительные, хвостатые разбойники нападали даже на спящих детей. Родители и старшие сестры поочередно дежурили около коптилки и палкой отгоняли от нас, спящих, непрошенных ночных гостей.

Весеннюю распутицу мы встретили в дороге, на тракторных санях, в маленьком дощатом домике, каниальнике, так его звали переселенцы. Вот в таких каниальниках, буксируемых тракторами, наша семья и еще несколько семей прибыли на вновь организованное подсобное хозяйство №14 от строительного треста в Большемурашкинском районе. Отец начал работать в кузнице, мать и старшие сестры определились работать в полеводство. А мы, младшие, ухаживали за домашней скотиной и за огородом. В сарайчике появились куры, гуси, две овечки. В огороде овощи и разная зелень. Семья увеличилась еще на одного человека, и нам выделили комнату в бараке с большой русской печкой. Две зимы мы зимовали в настоящем тепле.

Шел 1937 год. Началась новая волна преследований. Забрали попа из соседней деревни. Из районной средней школы увезли директора. По ночам я слышал тихий разговор отца с матерью. Оказывается, к отцу в кузницу приходил дважды какой-то человек из района и все расспрашивал отца, кто он и откуда.

1938 год отец встретил в районном НКВД. Допрашивали усердно. Но отец, видно, был крепким орешком, кузнечной закалки, не поддавался. Два раза вызывали повесткой, но не брали: что-то у них не сходилось. На третий раз предупредили: приходить в походном облачении. «Да не вздумай бежать, как убежал из деревни».

Тут отец окончательно понял, что все это время его искали и вот нашли. Надо готовиться. На базаре купил телогрейку, ватные штаны и яловые сапоги с высокими голенищами, с козырьком. Добротные, опойковые, на спиртовой подошве и на деревянных гвоздях. До районного центра четыре версты мы шли более двух часов. Самого младшего отец нес на руках. Двоих мама вела за руки. Остальные шли своим ходом и поочередно несли котомку. Слез было вылито за эту долгую дорогу море. Плакали поодиночке и хором, в семь голосов. Мать все рассматривала повестку и между строк хотела прочитать, куда угонят? Дошли. Мы окружили отца и расспрашивали, зачем угоняют и надолго ли. Двухэтажное полукаменное здание. Наверху-контора, внизу-тюрьма. Отец каждого из нас обнял, а мама повисла у него на плечах и не хотела отпускать. Ушел. Мы обошли все здание вокруг, надеясь увидеть отца в окошко, но не увидели. «Ну что, явился, беглец?» — задал первый вопрос следователь, оглядев отца с головы до ног. Взгляд его остановился на новых кожаных сапогах. А они, обильно смазанные дегтем, источали аромат березовой смолы и свежих веников. Снова начался допрос и перекладывание бумажек, а глаза опричника нет-нет, да и остановятся на этих сапогах. И мелькнула у отца мысль-надежда. Он встал и подошел к окну. А мы, как увидели его в окошке, такого дали реву, что все прохожие остановились в удивлении.

Следователь, видимо, услыхал наш рев и тоже подошел к окошку. Минут несколько он наблюдал за нами. А мать тоже догадалась, встала на колени и давай молиться на окошки. Что-то дрогнуло в железном сердце чекиста. Он подошел к отцу и в упор уставился на него взглядом. «Знаешь, что, кузнец, уж больно много ты наковал мелюзги, жалко мне их стало». Объяснить поведение следователя я до сих пор не могу. Или волна арестов пошла на убыль, или совесть заговорила — не знаю.

Следователь подошел к шкафу и выбросил оттуда пару опорков. «На, надень, а сапоги оставь мне на память, они тебе не личат.»

Снял отец сапоги и как дар, на вытянутых руках, передал их будущему хозяину. Не было предела нашей радости, когда отец с распростертыми руками, улыбающийся и в опорках появился на ступеньках крыльца. До самого дома он по одному и по два нес нас на руках.

Вот так за опойковые сапоги мы получили радость нашей семьи. А вскоре началась война, и снова в наш дом пришли беды и потрясения.

Мама

Первое слово ребенок сказал: «Мама!» Вырос, оделся в шинель и ушел на вокзал: «Мама!» Вот он на дымную землю упал: «Мама!» С этим словом человек рождается и умирает.

Мама моя! Годы не сотрут светлую память о тебе. Судьба твоя — судьба великомученицы.

Родившись в деревне, ты с малых лет была приучена к ведению домашнего хозяйства. Ходила в кузницу к отцу, помогала раздувать горн и подносить угли. Подросла. Выдали замуж, тоже за кузнеца. Другие гильдии не признавались.

Отец мой, рано похоронивший родителей, сам в совершенстве освоил кузнечное и крестьянское дело. А когда появилась в доме жена, да еще знакомая с кузнечными секретами, дела в доме пошли на лад. Отец справлялся в поле и в кузнице. На женских плечах лежали тяжести по уходу за скотиной, за огородом, детьми. Первая империалистическая и гражданская войны отрывали отца от семьи два раза по два года. Мама, с двумя малыми детьми, управлялась с большим крестьянским хозяйством одна. Вспахать, посеять, убрать, сохранить. Обиходить скотину и малышей. Попробовал бы любой мужчина сегодня поднять такую ношу. Надорвался бы… Но женщины выдерживали. Годы нэпа приносили удовлетворение нашей семье, и она прибавлялась. Домишко был старенький, небольшой, всех уже не вмещал. Решили строиться. С утра до позднего вечера соседи видели, как мама с четырьмя ребятишками ногами месили глину, носили тяжелые кирпичи в сушилку и обратно.

Не успели еще устроиться в новом доме, как грянула коллективизация, а за ней раскулачивание. Ясное дело: мазаная кузница на огороде, новый кирпичный дом, лошадь, корова. Значит-кулак. Враг народа! Ату его! Отец, опасаясь физической расправы, скрытно уехал на Урал, потом в Нижний на автозавод. Строил социализм. А семья, оставшаяся без основного кормильца и защитника, вскоре была изгнана из дома. Комитет бедноты подмел в доме все под метелку. Ни единой вещи не разрешили матери взять. Дом и двор заколотили досками. Мама, как клушка, кидалась на наглых, жадных до чужого комбедовцев, стараясь защитить нас и сохранить кое-что из пожитков. А когда уводили лошадь и корову, мама упала без чувств. Мы долго ее отхаживали и уговаривали: «Вот приедет тятя — он им покажет!»

Мама! Родная моя! Как ты ждала этого все лето, пока мы жили в стареньком домишке на краю деревни, как ловила слухи и приносила их нам, что отец жив и скоро приедет.

И он приехал. Ночью. Тайно. Усадил нас всех пятерых детей на телегу, прикрыл соломой, увез на пристань, а там в Нижний Новгород. На маму опять обрушились заботы: чем накормить, как обуть-одеть семью. Карточная система. Своего-ничего. Поселились в землянке. Нары да железная печка — вот и вся утварь. Хорошо хоть тюфяки да байковые одеяла выдали казенные. С утра до вечера топилась печка. Мама варила мороженую картошку, что приносил отец, пекла из ржаной муки лепешки-палишки. На всех мы ежедневно получали четыре фунта этой муки. Помню, как однажды ночью мы проснулись и увидели маму в слезах. Она подметала что-то на полу и горько плакала. Оказалось, крысы за ночь прогрызли котомку с мукой и растащили все до пылинки, весь наш суточный рацион, четыре фунта.

Зиму перезимовали. И все время мама изо всех сил старалась как-то помочь семье. Надрывалась на строительстве бараков, шила рукавицы для рабочих, ходила на разгрузку вагонов с углем и дровами. Как мог выдержать женский организм такие непомерные тяготы? Но время шло, и обстановка менялась. Вновь семья переехала в сельскую местность. Отец опять в кузнице. А мама взвалила на себя все хлопоты по возрождению крестьянского хозяйства. Появились овечки, куры, гуси. Огород снабжал нас свежими овощами. Взрослые дети начали работать, а младшие помогали по хозяйству. Но начались годы репрессий. «Чистили» священнослужителей и их покровителей. Отца, как бывшего кулака, затаскали на допросы и следствия. Несколько раз он по целым неделям пропадал в следственных изоляторах и КПЗовках. Ночи, проведенные в слезах и молитвах, страх за судьбу мужа, отца уже шестерых детей, окрасили голову мамы в белый— белый цвет. Молитвы дошли до Бога. Отца отпустили, предупредив о невыезде.

Великая Отечественная для мамы началась слезами. Провожала двух зятьев и готовила старшего сына. А в сорок втором и мужа — на трудовой фронт: ковать лопаты, ломы, кирки. Рыли окопы, противотанковые рвы и блиндажи на дальних тыловых рубежах. Днем во дворе, в огороде, на работе в полеводстве. Мама пыталась отвлечься, забыться. И только ночами, простаивая в молитвах за всех страждущих и убиенных, в слезах и поклонах находила душевное успокоение. На руках у нее остались четверо учащихся. Опять карточная система. Опять все по номинальной норме. Мы, дети, собирали колоски в поле для каши — заварихи. В столовой неподалеку стоявшей воинской части подбирали рыбьи головы и мороженые овощи. У коновязей сметали после лошадей недоеденный овес и ячмень. Мама все прибирала, готовила впрок на зиму. Запасались картошкой и отрубями. Хорошая мука была нам не по карману. Картофель был основным продуктом питания не только в деревне, но и в городе всю войну. Пешие обозы курсировали между городом и деревней все военные зимы. В деревню на санках везли носильные вещи, посуду. Обратно в город — картошку. Так и выжили. Отец вернулся в сорок третьем. Две холодные зимы отняли у него здоровье. Он простудился и заболел. Работать в кузнице уже больше не мог. Забот у мамы прибавилось.