Владимир Масян - Игра в расшибного Страница 18

Но Котька видел, как со стороны Алтынной горы наползала на город ещё одна иссиня-чёрная туча, которая закрывала собой весь небосвод. В кромешной темноте пока ещё голубыми искрами мелькали далёкие молнии, но, приглядевшись, можно было различить их длинные кустистые хвосты. И раскаты грома обманно рассыпались по-над Волгой. На самом деле бухало над горами, и не летняя гроза, а буря приближалась к Саратову.

У пивного ларька длиннющая очередь: в её полупьяном гомоне и вовсе никто не слышит, что делается в небесной канцелярии. Потное, красное лицо Вахтанга выражает полнейшее безразличие к толчее у окошка. Заученным движением подставляет он пивные кружки под тугую струю, с пеной и воздухом бьющую из крана так, что трудно различить, сколько вожделенного напитка попадает в посуду. Принимает мелочь, сует кружки в протянутые руки, и то и дело вытирает свои о белый, давно не стираный, распахнутый на волосатой груди, халат.

— Вах, дарагой! — закатывает он глаза перед тем, кто пытается возразить ему, — Нэ нравится, нэ пей, отдай другому. Вот тваи дэньги!

Утром Котька вместе с трёхлитровыми банками передал Вахтангу объёмный свёрток с вяленой рыбой и теперь смело стучит в дверь ларька:

— Открой, геноцвали, я банки заберу!

— Нэ запэрто, дарагой! — узнаёт его голос Вахтанг. — Для тэбя, Костя-батон, всегда пажалста!

Вера с Милкой на подхвате: распределяют наполненные под крышки банки по авоськам. Мужики вокруг завистливо и сердито ропщут.

— Глядите, как они на нас зыркают, — смущённо говорит Вера, — будто мы у них отнимаем.

— Так и есть, — посмеивается Котька. — Пиво того и гляди, кончится, потому добрые люди о себе с утра заботятся. Но скоро дождь всех разгонит!

— Как же! Этим хоть потоп, пока всё не высосут, не разойдутся, — Милка нарочно с грозным видом устремляется через толпу, и мужики нехотя уступают ей дорогу.

— Не баба, а ледокол «Ленин», — слышится за её спиной. — Баба что мешок, что положишь, то и несёт.

Но стоило Людмиле обернуться, болтливые прикусили языки, полезли, толкаясь, вперёд.

На повороте в их Пролетарский тупик шедший впереди Котька чуть не столкнулся с пожилым мужчиной, одетым не по моде в белую косоворотку навыпуск, подпоясанную узким ремешком, и синие офицерские галифе. На ногах сверкали начищенные хромовые сапоги.

— Извиняюсь, — тихо проговорил старик и отступил в сторону. На Котьку глянули и спрятались под густыми бровями глаза с удивительно пронзительным взглядом.

Карякин узнал его. Чудаковатый старик был отцом нынешнего хозяина «замка», молодого секретаря горкома партии Леонида Савёловича Трофимова. Имя самого старика выговаривалось нынешним поколением с трудом — Савёл Фотиевич. Да и внешность его, как и одеяние, была необыкновенной: мощный бритый череп слегка наклонен вперёд, словно нацелен на удар головой; лицо худощавое, если не сказать — измождённое, с глубоким шрамом, как от удара шашкой, через всю правою щёку, надбровье и лобную кость. Даже веко казалось сшитым, и чудо, что после такого ранения уцелел глаз.

Народное радио, причём из верных источников: от фронтовиков, доносило, что весной сорок второго Савёла Фотиевича восстановили в звании комбрига и прямо из воркутинского лагеря направили начальником штаба стрелковой дивизии в Приморскую армию генерала Петрова, которая, захлёбываясь в крови, обороняла Севастополь. Потом были катакомбы Керчи, где тяжелораненый Трофимов глотнул немецких газов, и врачи ампутировали ему одно лёгкое. В сорок четвёртом он добился отправки на фронт, но уже интендантом. Под Балатоном чуть не попал в плен, наскочив на прорвавшиеся танки шестой армии СС. Дрался в окружении, а когда пробился с кучкой бойцов-водителей к своим, оказался в объятиях особистов. И лишь заступничество маршала Толбухина спасло его от возвращения в ГУЛаг. Маршал срочно отправил Трофимова на Урал получать новую технику. Там он и встретил весть о Победе. Но полностью реабилитировали отставного генерала только в пятьдесят шестом году.

— Экий суровый, — проводила старика вытаращенными чёрными глазами Вера.

— А мне его жалко, — вздохнула Людмила. — У него вид неприкаянного человека. Вроде всё чего-то сказать хочет, а не может.

— Кому сказать? — не поняла Вера.

— Нам! Кому же ещё? Для своих он давно — заноза в сердце.

— Много вы понимаете! — буркнул Котька, открывая калитку в воротах. — Милости просим, мамзели! И не наступите на Бурана, он тут разлёгся в тенёчке.

Во дворе их ждал Гункин. Нервно размахивая руками, не говорил, а причитал:

— Что творится! Пылища до небес поднялась. Ветер, как с цепи сорвался! На тополях сучки трещат. Как тут переезжать?

— Обождать придётся, — спокойно, будто речь шла о самом обыденном деле, проговорил Котька. — Ветер и впрямь крепчает, значит, пронесёт быстро.

— Что пронесёт? — остолбенел учитель, беспомощно опустив руки по швам. И только посиневшие губы его продолжали бесшумно шевелиться.

Котька растерянно переглянулся с Милкой, которой тоже показалось, что Гункина того и гляди хватит удар.

— Павел Борисович, — как можно беспечнее обратилась она к учителю, — перевезём мы вас сегодня, обязательно перевезём! Вот только гроза пройдёт.

— А как же машина, — пролепетал Гункин. — Шофер ждать не будет.

— Так он и сам в грозу не поедет, — Людмила поставила, было, банку с пивом на землю.

— Куда? — строго глянул на неё Котька. — Пиво в погреб! — И уже мягче заявил Гункину: — Хуже, ежели вас дождь в дороге настигнет. Машина-то открытая?

— Без тента, — будто очнулся от беспамятства Павел Борисович, и все увидели, как обильно выступили капельки пота у него на висках. Не к кому не обращаясь, он вдруг громко вскрикнул: — Ремонт да переезд хуже пожара!

В этот момент порыв ветра, будто сорвавшись с крыши, метнулся по двору, в ярости качнул акацию и кусты сирени, пригнул к земле цветы и, натянув бельевые верёвки, бухнулся о старый высокий забор, серые доски которого задрожали, как клавиши пианино с оборванными струнами.

Котька машинально глянул в ту сторону, и нехорошие предчувствия шевельнулись в душе его.

VI

За высоким забором тоже обратили внимание на порыв ветра. Леонид Савёлович Трофимов наливал в ванну горячую воду, когда сильно хлопнула створка приоткрытого окна, и в ванной комнате запахло уличной пылью. Поморщившись, он быстрым и точным движением опустил шпингалет в запорную скобу, подёргал для достоверности раму и занавесил окно шторой. Ванная сразу погрузилась в полумрак, и стало тихо, как в его служебном кабинете.

Леонид Савёлович был рад, что в доме никого не было. Жена выпросила в горкомовском гараже дежурную машину и укатила по своим делам, в которые он никогда не вмешивался, позволяя Грете Генриховне таким образом ощущать свою полноценность. Отец, затеяв очередной спор, рассердился на неприятие молодыми очевидных для старшего поколения истин, хлопнул дверью и ушёл бродить по городу. Остужать своё пылкое, но больное сердце.

Домработница отпросилась погостить у внуков. Покладистая и аккуратная женщина устраивала Трофимовых, хотя Савёл Фотиевич уверял, что та числилась агентом Конторы — серого здания Комитета Государственной Безопасности. Впрочем, какая разница: домработница или шофер. Без пригляда Конторы никто не оставался.

При мысли о водителе, Леонид Савёлович призадумался. Присел на край ванны, потрогал пальцами воду. Потом бросил под струю горсть морской соли и принялся раздеваться.

«Что старик говорил в запале о водителе? О нагловатой ухмылке, сальных шуточках? На что намекал, повторяя, будто дежурным по вызову Греты оказывался один и тот же шофёр?» — неохотно вспоминал утренний шумный разговор с отцом Леонид Савёлович. — «И что за история с проникновением постороннего человека в их сад? Почему она так напугала Грету?»

В «проникновение» секретарь горкома не верил. В детстве он и сам попадался на воровстве чужих яблок — обычное мальчишеское озорство!

«Но почему домработница ничего не замечает за водителем? Или замечает и молчит? А что, если они молчат об одном и том же, да ещё с молчаливого согласия кого-то третьего?»

Безрассудная, но очень уж проникновенная мысль на какое-то время огорошила Трофимова. Он даже ощутил, как задрожали кончики пальцев на руках.

Погружение в горячую воду немного расслабило его. Он намочил волосы и ополоснул лицо. Закрыл глаза и не шевелился.

Он не считал себя искушённым политиком. Хотя не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы не понимать, как с приходом Брежнева менялась конъюнктура власти. Для него, тогда главного инженера завода, как для многих других «технарей», мимолётное высказывание Косыгина о том, что идеологи мешают сдвинуть воз экономики! — стало определяющим принципом в работе. В спёртом воздухе социалистического хозяйственного уклада запахло реформами.