Александр Жолковский - НРЗБ Страница 19

Но те (естественно, немногие), кто сходился с Юликом коротко, знали, что он не так страшен, как сам себя малюет. Моя теория — что он был робкий, уязвимый человек, попросту боявшийся людей и вносимого ими беспорядка и потому старательно оберегавший свое пресловутое privacy. Этим, а не скупостью или человеконенавистничеством, я думаю, объяснялись все его высказывания и выходки, в том числе отношения с женщинами.

С Саночкой он познакомился в Ленинской библиотеке. Познакомился — не совсем точное слово, потому что они только переглядывались и обменивались смущенными улыбками, зная друг о друге через общих знакомых, но не решаясь перейти первый невидимый барьер. Все в ней ему нравилось, особенно ее ненавязчивость. «Эти аспирантки в библиотеке, — говорил он мне, — не успеешь выйти в коридор, они тут же лезут с разговорами. Почему?» — «Ну, они видят, что ты вышел отдохнуть, вот и подходят». — «Да, но из чего они заключают, что разговаривать с ними это отдых?» С Саночкой, однако, было наоборот — инициативу приходилось проявить ему, на что он никак не мог решиться. Как она потом призналась Юлику, она быстро поняла, что его к ней тянет, но что он больше всего боится, что что-нибудь выйдет не так и получится каша, которой не расхлебать. Теперь я вспоминаю, что именно по поводу нее он сказал мне фразу, которая с моей легкой руки стала потом знаменитой: «Посмотри, какая интересная женщина! Какие глаза за этими восточными ресницами, какие ноги, фигура, плечи… Кстати, как ты говоришь: плечей или плеч? Я сейчас как раз пишу об этом».

Опасения насчет каши были далеко не праздными. Следует сказать, что проповедуемое Юликом privacy существовало больше в теории, чем на практике. В частности, в тот момент он только что разъехался с женой и жил у своей новой возлюбленной Риммы. Переезд на чужую квартиру шел, разумеется, вразрез с его убеждениями и был сугубо временной мерой, преследовавшей цель по возможности деликатного выкуривания жены с его собственной территории. В какой-то мере тактический характер носила, вероятно, и сама связь с Риммой, послужившая орудием разрушения затянувшегося брака, — орудием, которому в свое время предстояло быть отброшенным. Последнее, однако, вовсе не входило в планы Риммы.

Это была яркая и, что называется, опытная женщина. Она жила с сыном от одного из предыдущих браков и связывала с Юликом надежды на окончательное решение семейных и жилищных проблем. Дом в центре города, где у нее было две комнаты в коммунальной квартире, подлежал сносу. Большинство жильцов уже выехали, но она держалась до последнего, всеми правдами и неправдами стараясь в обмен на сдаваемую площадь получить максимум — отдельную трехкомнатную квартиру, хотя бы и на окраине. В перспективе рисовался обмен этой квартиры и Юликиной двухкомнатной крепости на просторный кооператив где-нибудь в районе Арбата. Дом тем временем постепенно пустел, и в покинутой соседями квартире появились подозрительные небритые личности, перекочевывающие из одного сносимого объекта в другой, в том числе некий дядя Вова, спекулянт гречневой крупой и другим мелким дефицитом, услугами которого Римма охотно пользовалась.

В этих условиях и проходила работа над статьей о тонкостях употребления родительного падежа. Юлик, странным образом, не возражал. Он поддерживал идею выбивания оптимальной квартиры как в принципе, так и в деталях, полагая, что чем квартира будет отдельнее и больше, тем меньше останется стимулов к покушению на его собственную отдельность. Что же касается практических неудобств жизни среди полузаброшенных руин, то они лишь выигрышно подчеркивали временность ситуации.

Между тем, он начал ощущать какой-то пробел в своем библиотечном времяпровождении и сообразил, что уже давно не видит Саночки. Это был месяц тех самых баховских концертов, но он ничего об этом не знал, поскольку считал посещение Консерватории массовым пижонством, показной демонстрацией якобы утонченных вкусов. («Переклейте ярлыки, и они не только Рихтера от Гульда не отличат, но и Моцарта от Гайдна. Как, впрочем, и «Шипку» от «Кэмела»!» Сам он всю жизнь собирал пластинки с разными исполнениями моцартовских сонат и, священнодействуя, слушал их в одиночестве.) Так или иначе, загадочное отсутствие Саночки заставило его при следующем ее появлении заговорить с ней. Давно назревавший роман разразился мгновенно, хотя первое свидание началось несколько необычно.

При выходе из библиотеки она спросила, куда бы он хотел пойти; он ответил, что к ней. Она ждала этого, и у нее был готов следующий вопрос, прозвучавший переводом из тех американских книг, которые она глотала во множестве:

— Вы хотите заняться со мной любовью?

— Да, но нет никакой спешки.

— Хорошо, пойдем ко мне.

Когда они вошли, он попытался поцеловать ее, но она старательно отстранилась, усадила его за стол и, преодолевая робость и волнение, повела разговор, совершенно очаровавший Юлика неожиданным соответствием его идеалам.

— Вы мне очень нравитесь, хотя вообще-то я против романов с женатыми мужчинами.

— О, я разошелся с женой и собираюсь расстаться с Риммой.

— Во-вторых, я живу с дочкой. Я специально оставила ее у мамы.

— Значит, вы знали…?

— В-третьих, у меня, кажется, не совсем кончилась… кончились…

— Это ничего.

— Вы такой милый… Знаете, я дала себе слово, что все вам скажу, чтобы не было никакого mess. Итак, в-четвертых, я не успела взять постельное белье из прачечной…

— Переходите к в-пятых.

— У меня нет… спирали, так что надо будет подождать, пока растворится шарик. Или вы предпочитаете пользоваться…

— Подождем, пока растворится.

Несмотря на столь рассудительное вступление, дальше дела пошли как нельзя более бурно. Именно тогда Саночка вдруг расцвела, что и было замечено многими, в том числе Андреем. По Юлику судить было трудно, но Римма почуяла что-то неладное. Он должен был вскоре на неделю уехать в диалектологическую экспедицию, в состав которой входила некая коллега, вызывавшая у Риммы ревнивые подозрения. Римма не раз уже подступала к Юлику с обвинениями, а теперь стала требовать, чтобы он вообще не ездил. Он отвергал ее нападки с раздраженным смехом, который с некоторых пор приобрел более бархатные модуляции. Когда же дошло до разговоров об отмене командировки, он устроил скандал и уехал, демонстративно хлопнув дверью и забрав те скромные пожитки, которые держал у Риммы. Перед этим он успел созвониться с женой и в обмен на какие-то уступки уговорил ее приурочить давно уже ставшую неизбежной эвакуацию к его приезду из командировки.

В экспедиции всем пришлось ночевать на полу нетопленой школы в многоместном спальном мешке, который побывал в десятках, если не сотнях таких поездок. Поэтому возвращение в собственную квартиру после долгой бивуачной жизни, сначала у Риммы, а затем в экспедиции, было особенно приятным. Однако наслаждение уютом и одиночеством было омрачено неизвестно откуда взявшейся чесоткой. С помощью зеркала, лупы, раскаленной иглы и медицинской энциклопедии он в конце концов установил диагноз и задумался над происхождением заразы. Но прежде всего следовало убедиться, что Саночка вне опасности и на время прервать свидания с ней.

Он поехал к ней в то же утро и застал ее в дверях, с дочкой, которую она перед репетицией собиралась везти к матери. Саночка не ждала его, спешила, разговор вышел неловкий. Уловив, что он предлагает не встречаться, она уже невнимательно слушала остальное и только покорно кивала. На вопрос, все ли с ней в порядке, она мельком подумала о беспокоивших ее почесываниях, но в момент разрыва ей и в голову не пришло заговорить об этом. Он же, получив отрицательный ответ, с облегчением сосредоточился на собственных проблемах, тем более что присутствие дочки не располагало к откровенностям.

Вернувшись к себе, он еще раз проанализировал имеющиеся данные и пришел к выводу, что во всем виноват видавший виды общественный мешок. Какие-то подозрения внушал также окопный быт в Римминой коммуналке, но, согласно энциклопедии, для передачи паразитов требовался более или менее непосредственный контакт, каковым простое соседство с дядей Вовой все-таки не являлось. Кроме того, незатронутость Саночки хронологически свидетельствовала в пользу экспедиции.

Сообразив все это, он вызвал в качестве скорой помощи Римму, которая немедленно примчалась, вооруженная медикаментами, и приступила к санобработке вновь обретенного возлюбленного. Дело, разумеется, не ограничилось гигиеническими процедурами, после чего на всякий случай решено было подвергнуть дезинфекции и ее. Затем Римма, сияя, воцарилась на кухне, где принялась готовить большой обед из предусмотрительно купленных по дороге продуктов. В этот момент в дверь позвонили.

Юлик открыл, увидел взволнованную Саночку и, придерживая дверь рукой, вышел на площадку. Оказывается, Саночка, старательно перебрав услышанное утром, пришла к справедливому заключению, что она впопыхах что-то не так поняла, и решила заехать к Юлику между репетицией и концертом, чтобы поговорить с ним в более спокойной обстановке. Однако к этому времени обстановка отчасти переменилась и ее ни в коем случае нельзя было назвать спокойной. Юлик стал уговаривать Саночку удалиться, обещая сам зайти к ней завтра и все объяснить. Видя, что он не приглашает ее в дом, она все поняла и заплакала. Как если бы этого было недостаточно, Юлик, который больше всего ненавидел подобные сцены, почувствовал резкий рывок изнутри квартиры: Римма приоткрыла дверь, бросила на Саночку быстрый взгляд, сначала оценивающий, а затем торжествующий, и снова скрылась. Саночка в слезах кинулась бежать и, как мы помним, не могла оправиться до самого концерта.