Алексей Беляков - Пепел и песок Страница 19

— А вот тебе вальтон пик! — ликует Перун.

— А подавись-ка королевичем! — Ярило выкидывает карту, как нож. — Бери, бери. Не ссы!

— Все равно будешь у меня дураком!

— А ты козлом!

— Че?

— Ты играть не умеешь, пидор!

— Че?

Возможно, их древняя дружба была бы разрушена в этот момент. Но спасаю ее я — как небесный пиковый валет.

Падаю, обрывая веревку с бельем. Простыни, наволочки, полотенца опускаются в грязь и на головы Перуна и Ярило. Вглядись, Бенки: это кадр, достойный идеальной комедии.

Если бы не боль в подвернутой, как у тряпичного Лягарпа, левой ноге. Языком я ощущаю вкус теплого железа. Пальцами правой руки безвольно перебираю песок. Не смею повернуться, пусть все остается так, в этой уютной пустыне. Отсюда мне уже не выйти. Хиштербе.

Надо мной небо Таганрога. Облака давят на глазницы, растирают песчаные смыслы об днище черепа. Хиштербе, хиштербе, хиштербе.

Сквозь самое тяжелое облако проступает лик брадатого старца, он беззвучно вещает:

— После святого обряда в песочнице ты принимаешь имя Марк — отныне, присно и во веки веков.

— Федор Кузьмич, а фамилия?

— Энде. Что по-немецки значит «конец».

— Я умираю?

— Воскресни! Все только начинается.

Облако искажается под ветром с Азова, старец в перьях разносится в прах.

Перун и Ярило выкапывают меня из песка. Они озабоченно матерятся, но я догадываюсь об этом лишь по их отточенной артикуляции: я ничего не слышу. Будто песок забил ушные раковины.

Потная бабушка уже тут, руки в тесте. Лица опять не вижу. Карамзин-старший подносит ослепительный стакан с водкой: станет легче. Бабушка выхватывает стакан и бросает в песочницу. Он утыкается скорбно, тонкие грани испачканы тестом. Водка уходит в песок. Левая нога вытягивается и становится ясно: я ей не хозяин. Бабушка беззвучно приказывает что-то Перуну и Яриле. Они встряхивают меня, отстранив от реальности.

ЗТМ.

47

— Йорген, где живет Катуар?

— Марк, а ты сам где вообще?

— На кладбище.

— Поздравляю. Как ты его назвал?

— Немецкое.

— Да, нет, мужика этого.

— Это девушка. Диалогистка.

— А что за имя странное?

— Я не знаю настоящего.

— А ты сценарий вообще пишешь?

— Подожди! Как узнать ее адрес?

— Кого?

— Девушки этой. Ты ее мне прислал.

— Я? Слушай, я сейчас на Красном море, уже в акваланге стою, вернусь через три дня. Разберемся с твоей девушкой, ну?

Весь предыдущий диалог происходит при полной темноте в кадре. Теперь свет. Свет, я сказал!

У кладбищенских ворот стоит весельчак, в бодрой рубахе и с трудолюбивой лопатой на плече, которую приобнимает за черенок.

— Э! — он манит меня левой, свободной рукой. — Кладбище закрывается. Покойничкам отдыхать пора.

— Да, я ухожу.

— А кто тут у тебя?

— Девушка была. Сбежала.

— Случается. А на каком она участке?

— Не знаю. Вон там была. Где актриса похоронена.

— А! Ами!

— Откуда вы знаете, что ее так звали?

— С могильщиками надо на «ты». Там еще рядом Божена лежит.

— А она кто была?

— Она портнихой была. Платья шила. Я тут про всех все знаю. Могу романы писать. Про каждого. Вот этой лопатой.

И хохочет, роняет шанцевый инструмент с вечерним звоном.

48

Крупно: рентгеновский снимок в дрожащих руках. На снимке — белые полосы с размытыми очертаниями посередине.

— Обычный перелом со смещением, — говорит доктор. — Будешь лежать тут месяц на растяжке. Повезло. Хорошо, что в песочницу попал, а не на асфальт. Зачем тебе понадобилось прыгать из окна? Хотел умереть? Рановато.

Он подходит к раскрытому окну, вынимает из кармана халата пачку сигарет. Смотрит на пыльные тополя июля.

— А мне самому иной раз помереть тут хочется. Чего я забыл в этом Таганроге? Ты как на ноги встанешь — беги отсюда. Мне уже сорок четыре. Никуда не убегу. — Он достает блестящую металлическую зажигалку. — Вот, пациент благодарный подарил. Тут что-то по-английски, гравировка, но я не понимаю. Совсем. И уже не пойму.

Он закуривает.

А я выгляжу как горе-герой веселой комедии. Слепленная пьяным Фидием нога устремлена пяткой в грязную лепнину. Рот сатирически искривлен: вывих челюсти. Отчего не могу говорить.

Входит медсестра:

— Антон Павлович, там дама с собачкой пришла.

Доктор смотрит на медсестру в полупрозрачном пышном халате:

— Не Павлович, а Лаврович. Когда ж вы запомните? И что за дама?

— Собачка у нее хромает, а ветеринар их районный умер вчера.

— Счастливец! От чего?

— Я не спросила. Узнать?

— Узнай поскорее. Как без этого лечить? Никак.

— Хорошо, Антон Петрович.

— Стой! Лика, я пошутил.

— Я не Лика, а Лина.

— Ну, Лина. Гони эту дуру с собачкой. Совсем меня уже за человека не считают? И увези этого пациента. Он маленький, легкий.

— В шестую палату?

— Зачем? В седьмую.

49

Вечером после кладбища я, потный, сижу на разогретой скамейке у подъезда малосольным грибком. Я жду Катуар. Она вернется, она прилетит, найдет меня по запаху, по неверным следам, по разбросанным обломкам сюжетов. Как уже прилетала, принеся волшебные кремы и щетку цвета майской травы.

— Э, хозяин, что так долго сидишь? — из-за спины нападает дворник-таджик. — А велосипед где?

— Слушай! Ты тут всюду ходишь, не видел девушку с белом платье, на плече буква «А»?

— А?

— Буква «А».

— Я, хозяин, голову от земли не поднимаю. Продашь велосипед?

— Уйди, ты нам мешаешь.

— Кому?

— Скройся в траве!

Я сижу очень долго, пересчитывая свои позвонки и сжимая могильный телефон. Темнеет. Звенят далекие бутылки с отравленным пивом, матерится пузатенький тролль, разглядывая царапину на траурной дверце машины, мальчик на прыщавых роликах слушает рэп — вдохновенно, как реквием. Каждому находится дело по душе в спаленной закатным солнцем Москве, в бензиновом мега-рае, в целлофановом трэш-угаре.

Рука вздрагивает, звонит телефон. Не смотреть. Просто ответить. Но — после третьей петушиной вибрации. Марк, держись.

— Да! Я слушаю.

— Папа? Это я. Привет.

— Здравствуй.

— Куда ты, а куда ты опять пропал?

— Никуда. Я здесь. Около своего подъезда.

— Почему около подъезда? Ты не хочешь домой?

— Я жду Катуар.

— Принцессу? Из песочного, из моего песочного замка?

— Что? Да. Слушай, я очень занят. Потом позвоню.

— А когда?

— Потом. Все, пока.

Поднимаюсь и встаю перед бронированной дверью подъезда. А вдруг Катуар прокралась и уже ждет меня дома? Да! Она так и сделала, плутовка. Так и поступила, хитрая птица! Взломать замок! Искорежить толстую сталь! Наверх! На двадцать третий этаж!

…Лягарп на тахте сложил лапки покойником, смотрит тусклыми пуговицами на лампочку, ждет несбывшийся абажур. Рядом с ним остывший журнал, раскрытый на дельфийском заголовке: «Ушла безвозвратно». За окном красными огоньками подает сигналы бедствия Университет.

Я боюсь входить в ванну и встретить их, своих новых жильцов, которым мне нечего больше сказать.

Ами! Как мне сейчас не хватает ее. Моей спасительной Ами. Ударение строго на «А».

50

Библиотека МГУ. Четырнадцать лет назад.

На широком столе ветхим манхэттеном возвышаются стопки книг. За ними прячется тощая старушка в сером платье с кружевным белым воротником, сколотым брошью — серебряной буквой «А» с кокетливым наклоном и тремя рубинами на средней изогнутой черте. Старушка покрыта сепией. Голограмма из сталинских лет. Цветок сушеной акации в забытом конверте.

Старушка крепко держит пальцами на безопасном расстоянии перед глазами журнал «Герои и героини».

— Здравствуйте! — Тревожу старушку.

— Добрый день, юноша! Вы с заказом?

— Да. Мне надо…

Она бросает на пол журнал, триумфально глядит на меня, потирая сухими пальцами брошь:

— Актриса рассказывает, как от нее ушел муж! Прямо в этом журнале! Вы, кстати, не женаты еще?

— Нет.

— Тогда вам не понять моего гнева. Женитесь — приходите!

— Извините, я за книгой.

— Хорошо, я поняла, что не за пивом. Но как такое можно рассказывать на всю страну?

— Не знаю. А что за актриса?

— Какая разница? Вы их различаете, что ли? Актрис в стране должно быть не больше шести. В крайнем случае — семь. Тогда и мужья никуда не пойдут и кино будет совсем другое.

Бух, который вытянул свои бледные ноги неподалеку, посреди зала, с томом Ключевского в руках, провозглашает строгим шепотом:

— Простите, вы не могли бы потише говорить?

После этого он удивленно кивает мне, рассматривает меня несколько секунд, как вяленую кильку в Третьяковской галерее, и опять читает. Заметно, что не сразу может постичь ключевские фразы: поражен моей сутулой фигуркой в читальном зале.