Этгар Керет - Дни, как сегодня Страница 19

Его голос задрожал, будто и он собирается заплакать. «Ладно, пойдем. Я только хотел, чтобы ты услышал, как маленький Гольд говорит, кто прав». Кроточинский отпустил меня, и они оба отвалили. Однако перед тем, как уйти, Корби опять провел по моему лицу тыльной стороной своей горячей руки. «Ты молодец, малыш, — проговорил он, — ты молодец».

На автостоянке возле парка я нашел водителя, который отвез нас в приемное отделение больницы. Можно считать, что в этой истории Мирон отделался относительно легко — ортопедический корсет на шею на два месяца и несколько синяков на теле. Корби больше не приближался ни к моему брату, ни к Марине. Она и мой брат встречались еще больше года, а потом расстались.

Однажды, когда они еще были вместе, мы всей семьей поехали на Кинерет. Я и мой брат сидели на берегу и смотрели, как Марина играет в воде с моей старшей сестрой. Мы смотрели на нее, как она брызгается водой своими загорелыми ногами, как ее длинные волосы падают на совершенное лицо, почти полностью закрывая его. И, глядя на нее, я вдруг вспомнил Корби, как он почти заплакал. Я спросил своего брата о том вечере, когда те двое поймали нас в парке, я спросил его, думает ли он все еще о нем. И мой брат ответил — да. Мы помолчали еще немного, глядя на Марину в воде. И тогда он сказал, что думает о нем очень много.

— Скажи, — спросил я, — сейчас, когда она с тобой, ты думаешь, что все, что случилось тогда в парке — стоило того? В этот момент моя сестра повернулась спиной и защищала голову руками, но Марина не прекращала брызгать на нее водой и смеяться.

— Та ночь, — проговорил мой брат, сокрушенно качая головой из стороны в сторону, — ничего нет на свете, ради чего стоило бы пережить ту ночь.

Чтоб им сдохнуть

На ханукальные каникулы родители отправили меня на неделю в пансионат. С первой же минуты я там все возненавидел, все время хотел плакать. Другие дети все время веселились, а я не мог понять — почему; от этого мне еще сильнее хотелось плакать.

Целый день я слонялся между разными кружками и бассейном, поджав губы и не произнося ни слова — не хотел, чтобы дети, услышав слезы в моем голосе, цеплялись бы ко мне. Ночью, когда погасили свет, я выждал несколько минут и кинулся через двор к телефону, что висел возле столовой.

На улице шел дождь, а я бежал по лужам босиком, в одном тонком трико. От холода я дрожал, и из горла вырывались такие всхлипывания, которых у меня никогда раньше не было. Это меня страшно испугало.

Поднял трубку отец, а я всю дорогу, пока бежал, надеялся, что это будет мама. Но теперь, застывшему, мокрому и почти плачущему, мне уже было все равно. Я сказал отцу, чтобы они приехали забрать меня, и разревелся по-настоящему. Он немного рассердился, дважды спросил меня, что случилось, и потом дал трубку маме. Я продолжал плакать, не в силах вымолвить ни слова.

— Мы уже едем за тобой, — сказала мама.

В трубке было слышно, как отец бормочет что-то, а мама сердито отвечает ему по-польски.

— Ты слышишь, Дандуш? — повторила мама. — Мы уже едем за тобой, жди нас в своей комнате — на улице холодно, а ты кашляешь. Будь в своей комнате, мы уже выходим.

Повесив трубку, я побежал к воротам и, усевшись на бордюр, стал ждать их приезда. Я знал, что дорога займет у них больше часа, и, так как у меня не было часов, принялся считать про себя время всеми возможными способами. Мне было и жарко, и холодно одновременно, а они все не появлялись. По моим подсчетам, прошло уже более двухсот лет, поднялось солнце, а они все не шли.

— Брехуны! Ведь сказали, что приедут. Брехуны, сукины дети! Чтоб им сдохнуть! — я продолжал плакать, хотя сил у меня уже совсем не осталось.

В конце концов один из вожатых меня обнаружил и привел в медпункт. Мне дали проглотить какую-то таблетку, но все равно я был не в состоянии разговаривать.

В полдень пришла какая-то тетка в очках и зашептала что-то на ухо сестре. Та покачала головой и громко зашептала в ответ: «Бедняжка, он как чувствовал это». Очкастая прошептала еще что-то, а сестра снова ответила в голос: «Да будет вам известно, госпожа Бела, что я женщина образованная, а не какая-то там хабалка с рынка, но есть вещи, которые даже наука не в состоянии объяснить!»

Потом появился мой старший брат Эли. Он стоял в дверях какой-то растерянный и все время пытался улыбнуться. Коротко переговорив с медсестрой, он взял меня за руку, и мы пошли к автомобильной стоянке. Он даже не попросил меня сходить в комнату и забрать вещи.

— Мама и папа обещали приехать за мной, — сказал я ему, почти плача.

— Я знаю, — ответил он, даже не взглянув на меня. — Я знаю.

— Но они не приехали! — я заплакал. — Я всю ночь ждал их под дождем. Брехуны, сукины дети! Чтоб им сдохнуть!

И тут он неожиданно повернулся ко мне и влепил затрещину. Затрещину не из тех, что дают ребенку, чтобы он замолчал. Он врезал мне изо всей силы. Я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, я немного подлетел в воздух, а затем грохнулся на асфальт. Я очень удивился. Эли был из тех братьев, что учат тебя играть в футбол, а не из тех, что лупят почем зря.

Я поднялся. Все тело болело, а во рту стоял соленый привкус крови. Я не плакал, хотя челюсть жутко болела. Но Эли вдруг прорвало: «Кибенимат! — сказал он. — Кибенимат! Я вообще не знаю, что делать». Он вдруг уселся на асфальт рядом со мной и заплакал.

После того, как он немного успокоился, мы вернулись в Тель-Авив на его автомобиле. Всю дорогу мой брат молчал. Мы приехали на квартиру, где он жил. Эли только-только вернулся из армии и снимал квартиру на пару с товарищем.

— Твоя мама, — сказал мой брат, — то есть наша мама…

Мы помолчали минутку.

— Мама и папа, ты знаешь… — попытался он еще раз и замолчал.

Наконец, мы начали приходить в себя. Я был уже по-настоящему голоден, так как ничего не ел с утра. Тогда мы пошли на кухню, и Эли сделал мне яичницу-болтунью.

Иностранный язык

Когда отцу исполнился пятьдесят один год, мы купили ему трубку. Отец сказал «спасибо», попробовал пирога, который испекла мама, и всех поцеловал. Потом он пошел в ванную бриться. Он был из числа тех, кто бреется фанатично, трижды проходит бритвой по каждому месту и выходит потом абсолютно гладкий и не порезавшийся. За всю свою жизнь я не не видел, чтобы отец порезался хотя бы один раз.

Есть люди, которые знают французский или итальянский, разные языки. Они выучили их заочно, или на курсах при консульстве. Мой старший брат, например, однажды учил немецкий в Институте Гете. Ты никогда не знаешь, когда иностранный язык может пригодиться. Не только в поездке за границу, иногда он может действительно спасти тебе жизнь. Моя мама в годы Катастрофы и немецкий язык — вот великолепный пример.

Когда мой отец закончил проходить по каждому участку лица три раза, он начал заниматься своим затылком. Бритва не была предназначена для этого, и половину времени отец должен был тратить на то, чтобы промывать ее от толстых волосков, которые забивались между лезвиями. Это была трудная и неблагодарная работа, отец очень хотел позвать меня в ванную и рассказать мне об этом. Он хотел сказать мне что-то о том, что, если бы не женился на моей маме, наверняка поехал бы в Скандинавию и построил себе хижину в каком-нибудь Богом забытом лесу и сидел бы по вечерам на веранде, покуривая.

Моя подруга однажды попросила меня, чтобы я сказал ей, что люблю ее, на другом, экзотическом языке. Но как бы я ни пытался, как бы я ни думал, мне ничего не удалось вспомнить. «А что, иврит недостаточно хорош? — начал было я, — язык Торы, наш родной язык? А если я повторю дважды? Ведь я говорю искренне». Все это было недостаточно хорошо.

Она не успокаивалась, все кричала и кричала, иногда она может вести себя так. В конце концов она бросила мне в голову какую-то тяжелую пепельницу с эмблемой страховой компании, и у меня по лбу потекла кровь. «Люби меня, люби меня», — кричала она. И я пытался изо всех сил вспомнить слова, которым учили меня русские ребята на работе, но в голову приходили только ругательства.

Затылок мой отец прошел бритвой пять раз. Когда закончил и провел по нему рукой, затылок был гладкий, как шея и щеки. Причина, по которой он хотел построить эту хижину в лесу в Скандинавии, главным образом была из-за шума. Когда я и мой брат плакали, будучи младенцами, это так его доставало, что иногда он хотел просто задушить нас.

Мой отец достал из шкафчика под раковиной баночку с особым клеем и тонкую деревянную палочку, как от «Эскимо». Он обмакнул палочку в клей и начал намазывать им свой затылок. Это была сложная задача, поскольку он совсем не мог видеть, где намазывал. Это приблизительно то же самое, что намазывать масло на хлеб снизу. Но мой отец не сдался, а терпеливо и томительно намазал весь затылок. Пока он этим, занимался, он мурлыкал себе под нос песенку по-венгерски, звучавшую приблизительно так: