Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 19

— Не все, — сказал я, глядя на Димку, который танцевал рядом с артисткой, но на сближение выйти не решался.

Лида тоже посмотрела.

— Всё старается Аргентинчик?

— Как видишь.

— Пустой номер. Он в этих делах не ведущий, а ведомый.

— Я же говорил. Помоги парню.

— Поможем.

— В самом деле? Есть кто на примете?

— Есть, — сказала Лида.

Не знаю, что она имела в виду. Может быть, вовсе и не то, что, как мне кажется, потом случилось. Ведь она не знала, что Олег видел их с Сергеем и обозлился, и потому, наверно, когда все одеваться стали, заявил вдруг, что домой не пойдёт, а останется ночевать — впрочем, дело уже под утро было — у Сергея, которого к тому времени уложили на диван, стянув пиджак и башмаки.

— Я верный друг, — повторял Олег упрямо. — Я товарища в беде не оставлю. Вдруг ему, лапочке, помочиться захочется, а туалет спьяну не найдёт. Я провожу. Я и в постель горшок подать могу, я не гордый.

Лида махнула рукой и сказала презрительно Аргентинцу, который склонял Олега вернуться под свою кооперативную крышу:

— Брось его, Димка! Пусть допивает, что в бутылках осталось. Думаешь, зачем он остался?

Мы уходили один за другим, а Олег стоял в дверях, глядя нам вслед с одеревеневшей какой-то, иронично застывшей полуулыбкой-полугримасой.

На улице Лида предложила:

— Проводи меня, Дима.

Взяла его под руку, и они растаяли в рассветном блёклом тумане.

Потом, через много лет, когда Олега уже не было, я вспомнил этот зябкий туман и серую шубку Лиды, которая в тумане растворялась, вспомнил, читая новую повесть Аргентинца. Речь там шла не о Новом годе, и люди другие были, на нас не похожие, но был и герой, который неожиданно для себя вторгся в сложные отношения в чужой семье. Однажды ему пришлось провожать жену приятеля, и он проводил её до дома и собирался проститься у порога, зная, что мужа нет, он в отъезде.

Дальше в повести было написано:

«Стоял густой туман, и чтобы уйти и потерять её из виду, мне стоило сделать каких-нибудь два шага. И это почему-то останавливало меня, и я никак не мог отпустить её руку, вернее, мокрый рукав серой кроличьей шубы. Не знаю, как она поняла моё колебание, но почувствовала его и сказала:

— Мне не хочется оставаться одной.

— Если позволишь, я зайду, — ответил я, невольно понижая голос, хотя совсем не думал о том, что может произойти там, наверху, в квартире.

— Да, зайди.

Она быстро пошла по лестнице, быстро отперла ключом дверь и вошла, но не остановилась в прихожей, а прошла одетая прямо в комнату. И тут только оглянулась на меня:

— Раздевайся.

Я снял пальто и шапку, вошёл в комнату. Она всё ещё стояла в шубе, но когда я подошёл, сбросила её, просто опустила руки, и шуба соскользнула на пол. Я наклонился, чтобы поднять её, но она остановила меня:

— Не нужно.

Я смотрел на неё с недоумением, всё ещё не понимая, что должно произойти.

— Что с тобой? Ты так переживаешь?

Она молча кусала губы.

— Из-за него? Ты очень любишь его?

Она подвинулась ко мне вплотную, и я увидел, как бьётся жилка у неё на шее.

— Я его ненавижу…

Последний слог этого чётко растянутого слова «не-на-ви-жу» она произнесла, уже касаясь губами моих губ, и мы оба, как подкошенные, опустились на пол, на брошенную на паркет шубу.

Лицо её после первого и единственного большого поцелуя замерло, глаза были закрыты, и губы сжались, будто она напряжённо прислушивалась к самой себе, к тому, что происходит внутри её и не имеет ко мне никакого отношения. И только под самый конец лицо исказилось судорогой, и на глазах выступили слёзы, совсем немного.

Она постаралась улыбнуться.

— Теперь мне хорошо, — сказала она шёпотом.

Я хотел поцеловать её, но она отстранила меня:

— Не нужно. Уходи.

Я встал и оделся, а она осталась лежать, прикрывшись полой шубы.

— До свиданья.

— Уходи, — повторила она.

В прихожей я ещё на минуту остановился, но из комнаты не было слышно ни звука.

Я осторожно захлопнул за собой дверь".

Конечно, я не счёл себя вправе расспрашивать Димку о происхождении этого эпизода. В конце концов, писатель имеет право многое домысливать к тому, что пережил. Так и не знаю, было такое в его жизни или примыслилось.

Третья…

Удивительно бежит время. И не потому, что безвозвратно, а потому, что по-разному. В молодости дни бегут быстро, время же ход свой как будто не торопит. Поддразнивая мнимой медлительностью, оно заставляет даже поторапливать себя, и, не разобравшись в обманчивой сути, стремимся мы поскорее миновать ту часть жизни, о которой редкий человек не вспоминает потом как о лучшей. Но это потом вспоминает как лучшую, когда её уже не вернёшь, а в молодости думает, что дальше ещё лучше будет, и торопится, спешит… К старости же, наоборот, дни тянутся, а листочки с календаря срываются, как осенние листья на ветру, неумолимо обнажая чёрные ветви.

Мы, однако, к периоду осыпающемуся ещё не приблизились, хотя дразнящий уже миновали. Время несло нас сильным, неотвратимым потоком, как большая река, по которой плывёшь от поворота к повороту, ожидая за каждым нового горизонта. В этом ожидании, в заворожённом движении вперёд, когда день сегодняшний не более чем подготовка к завтрашнему, всё ещё что-то обещающему, не успеваешь, да и не стремишься особенно оглянуться, оглядеться и прислушаться к тем ударам колокола, который, как считал Хемингуэй, чьи бородатые изображения висели в те годы в каждом втором интеллигентском обиталище, звонит, предостерегая каждого из людей.

Впрочем, кое-что слышали, конечно. Другое дело, на свой счёт принимать не хотелось, а слышать слышали. Да и как было не услышать! Немало произошло за очередные пробежавшие годы.

Умерла Вера. На Севере, так и не вернувшись.

Было от неё за это время всего два письма. В одном, к Лиде, она поздравила её и Сергея с законным браком, «которым я очень довольна, потому что наш был глупейшей ошибкой, и я искренне рада, что соединились люди по-настоящему нужные друг другу. Теперь я спокойна и за Андрея… Ты дашь ему больше, чем могла бы сделать я!», — писала Вера убеждённо, а ниже признавалась, что переоценила себя. «Ясно, что стать крупной величиной в литературе мне не дано, а числиться среди тех, о которых пишут „и др.“, унизительно и не по мне. Я окончательно сожгла корабли, высадилась на берег и обрела „тихую пристань“. Мой муж прекрасный человек. Он не интеллектуал, но именно этим, своей мужественной, честной простотой, меня и покорил. Я хотела бы принести ему счастье. К сожалению, он не мыслит счастья без ребёнка, а я, понятно, не решаюсь, ведь я из кукушечьего племени. Но, может быть, придётся уступить…»

И под конец:

«Ты, конечно, помнишь, как любила я блоковские слова — „всё или ничего“? Но ведь тот же Блок сказал и другие — „как мало в этой жизни надо…“ Я не умела радоваться малому. Теперь учусь».

Но времени уже не было. Когда Вера умерла, родившейся девочке едва полтора годика исполнилось.

В последнем письме к Сергею, сознавая неизбежность неумолимого конца, Вера просила у него прощения:

«Хочу просить прощения за то зло, что принесла тебе, пусть того не желая. Просьба моя — не дань христианской традиции. Я понимаю, что наши отношения — далёкое прошлое, плюсквамперфектум. Но в последнее, в буквальном смысле последнее для меня время я много думаю о добре и зле и с ужасом обнаружила, что зло, подобно моей болезни, не поддаётся самоизлечению и не имеет сроков давности. Оно даёт метастазы, иногда самые неожиданные. Я боюсь, что и причинённое мною зло не умерло, а, затаившись, ждёт своего часа. Избавь тебя бог от его ядовитых нераскрывшихся семян. Если бы существовал иной мир и другая жизнь, я бы молилась в той жизни за тебя и за Андрея. Но я не верю в этот слишком уж соблазнительный миф. Я могу лишь глубоко сожалеть о причинённой близким боли. Сама же, собрав остатки мужества, жду, когда

блеснёт в глаза зеркальный свет,и в ужасе, зажмурив очи,я отступлю в ту область ночи,откуда возвращенья нет…»

В письмо к Сергею был вложен запечатанный конверт с надписью: «Моему взрослому сыну».

Вера просила бывшего мужа:

«Последняя просьба. Отдай это письмо Андрею, когда он вырастет. Может быть, в шестнадцать… Нет, лучше в восемнадцать».

Мы советовали Сергею распечатать конверт и прочитать письмо, но он отказался категорически:

— Какое же я имею право!

И Лида его поддержала.

Письмо заперли в ящике стола и Андрею отдали, когда пришёл срок. Он прочитал его и сжёг. Так мы и не узнали, что в нём написано было. Потому и упомянул я два письма, а не три.

А за пару дней до Нового года, о котором я сейчас собираюсь рассказать, в квартире Сергея появился большой мужчина в полушубке, с худенькой, очень похожей на мать девочкой, и пояснил, что ему положен продолжительный отпуск, и он провёл «на материке» полгода, был и на юге, на море, и в Москве, и в Прибалтике, короче, дочку «из медвежьего угла вывез мир посмотреть, на солнышке погреться и витаминов поесть».