Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 20

— Видала, Алёнка, как мандарины растут? — спрашивал он, очень довольный, что девочка видела эти деревья, и она кивала застенчиво.

— Мы возле Сочи в нашем доме отдыха жили. Там хорошо, ничего не скажешь, мандарины, однако, не растут. А ей посмотреть хотелось. Но это не проблема. До Сочи на такси, в Сухуми — электричкой. Посмотрели. Здорово растут, густо!

Представился мужчина Сергею так:

— Иван Михайлович, вашей покойной супруги муж. Приехал дочку с братиком познакомить.

Понятно, что в гостиницу Лида с Сергеем их не пустили, оставили у себя и на Новый год предложили остаться, а первым делом усадили за стол, и разговор, конечно, о Вере зашёл сразу. Оказалось, что этот Иван Михайлович, классный водитель заполярной трассы, человек совсем иной жизни, чем мы, не подозревавший о литературных грёзах жены, любил её исключительно преданно, всей душой, не знавшей наших сомнений, и был уверен, что лучше Веры человека уже никогда не встретит.

Утешался Иван Михайлович лишь сознанием, что выпало всё-таки на его долю большое счастье, хоть и недолгое, и за это уже следует судьбу благодарить и, конечно же, за маленькую Алёнку, которую окружал он беспредельным обожанием.

Рассказал Иван Михайлович, как случилась беда.

— Недомогать она стала, а я не досмотрел. Сам-то не болел ничем. Никогда, — вздохнул он виновато. — Вот и говорил ей глупо, успокаивал — поболит и перестанет. И она тоже внимания не уделяла. Характер такой — не любила жаловаться… А оно не проходит. Я ей — к доктору надо. Но она медицину не уважала, решила травами лечиться. Я не возражал. У нас в селе — сам-то я сибирский, коренной — попьёт человек, бывало, целебный сбор, отлежится и встанет, А тут не то. Повёз я её наконец в больницу, в город. Почти триста километров от посёлка. Сам вёз. Укутал, как ребёнка, морозы под пятьдесят стояли. Вёз по зимнику аккуратно, ей уже каждый ухаб отзывался. Привёз, на руках вынес. Врачам говорю, берите любые деньги! А они — бессильна медицина, говорят… Как пережил, не знаю. Потому только, что дочке нужен. Вылитая мама, правда?

— Правда, — согласился Сергей.

— Не уберегли мы её, брат, — сказал Иван Михайлович Сергею, переходя на «ты», — и твоя вина, не отказывайся.

— Серёжа ей плохого не сделал. Мы все её любили очень.

— Да как же её не любить было? — удивился Иван Михайлович. — Не понимаю, как ты мог разойтись с ней.

— Вера сама оставила Серёжу, — сказала Лида.

— Ну, — возразил Иван Михайлович, — мне она тоже так говорила, да ведь она гордая была, не могла признаться. А я так понимаю, — он кивнул на Лиду, — что у вас любовь была.

Тут у него некоторое противоречие получилось. С одной стороны, Иван Михайлович не допускал, чтобы его Веру кто-то разлюбить мог, с другой — крестьянская душа, в сибирской глубинке сформировавшаяся, не могла признать такую вольность, как уход жены от мужа. Если бы он в такое поверил, Вера, видимо, потеряла бы в его глазах, а этого Иван Михайлович допустить не желал. Вот и приходилось ему сводить концы с концами с известным напряжением. Но мы его поняли, ощутив в этой уязвимой логике главное — большую любовь, не позволяющую даже усомниться в любимой.

Встреча брата и сестры прошла как нельзя лучше.

Андрей был уже подросток, высокий, нескладный, похожий на отца. Знал он почти всё, но я не замечал, чтобы перемены в семье заметно на нём сказались, осложнили жизнь. Когда Вера уехала, мальчик был ещё очень мал. Ему, как водится, говорили, что мама вернётся, и он ждал, но постепенно воспоминания о матери стирались в детской памяти. А когда Сергей и Лида поженились, Андрею сказали, что и его мама вышла замуж. Он принял это спокойно и скоро начал называть мамой Лиду, правда, не просто мамой, а всегда «мама Лида», понимая, что мать неродная. Однако другой на её месте уже не представлял, и известие о смерти Веры видимо не переживал, во всяком случае внешне.

И вот пришло время поставить точку над «и» и познакомить его с незнакомой сестрой.

— Андрюша, эта девочка твоя сестра. Она дочка твоей мамы Веры, — пояснила Лида как более решительная, а Иван Михайлович обрадовано поддержал:

— Точно, сестрёнка твоя. Алёночка, дай руку братику.

Дети медленно подошли друг к другу. Радости, конечно, было меньше, чем любопытства. Протянув друг другу руки, они не сразу отпустили их, рассматривая друг друга.

— Андрей, — первым произнёс мальчик как старший.

— А её Алёночка зовут, Леночка. Елена она у нас, — говорил Иван Михайлович, положив руку дочке на плечо. — Алёночка, скажи братику, как тебя звать.

— Лена, — тихо сказала девочка.

— Ну, вот хорошее дело и сделали, — подвёл итог Иван Михайлович, наливая водку в фужер, — а теперь помянём супругу нашу, покойную Веру Леонидовну.

Я, сидевший с ними за столом, невольно вздрогнул. Никто из нас Веру по имени и отчеству не называл, да и поминать мы её не поминали.

Выпили, как положено, не чокаясь.

— Ей земля пухом, а деткам жить да жить! За них теперь. Пусть живут и маму свою помнят, а мы её никогда не забудем.

Именно в эту минуту осознали мы, что ушла Вера навсегда. Сначала от нас, чтоб стать другой, и стала — иначе что могло сблизить её с этим хорошим, но таким непохожим на «нашу» Веру человеком? — а потом и от него ушла, теперь уже навсегда, из жизни.

И Олег ушёл. Тоже навсегда, но этого мы, правда, ещё не знали. Думали, что не ушёл, а уехал и вернётся, хотя вестей о себе и не подавал.

Вскоре после того, второго новогоднего вечера, о котором уже говорилось, Олег вошёл в крутой вираж и помчался вниз, быстро удаляясь от семьи, друзей и близких. Иногда только появлялся в перерывах между запоями и лечебными курсами, которые уже не помогали. Последнее его появление у меня запомнил я горько и прочно, не подозревая ещё, что появление это последнее.

Окутанный чёрным угарным дымом, теряя высоту и управление, Олег падал, чтобы вспыхнуть смертельным пламенем, ударившись о землю, а мы всё ещё помнили его сильным и надеялись, что произойдёт чудо и не разобьётся он, а приземлится живым и залечит ожоги и раны.

Не вышло. Перед последним появлением он уже откровенно избегал всех нас, и когда однажды я почти лоб в лоб столкнулся с Олегом на улице, он посмотрел на меня, как смотрят через стекло, и прошёл мимо, хотя узнал наверняка, несмотря на своё состояние. И видик же у него был в тот день! Ну, да нетрудно представить, как выглядит человек, которого алкоголь одолел окончательно…

У меня, однако, Олег появился в чистой рубашке, выбритый и даже с подобием румянца на запавших щеках. Вот только глаза… Потом-то я понял, что это были глаза человека, смотревшего на себя оттуда, со стороны. А тогда кольнуло просто, и я, стараясь скрыть боль, приветствовал его с той повышенной бодростью, в которой он без труда уловил налёт фальши.

Уловил и прервал мои излияния.

— Не трудись, пожалуйста. Я к тебе по делу пришёл, а не за психотерапией.

Но к делу Олег перешёл не сразу. Видно, не так-то легко это было, и он сначала походил по комнате, осматривая книжные полки. Одна книжка его заинтересовала. Точнее, это была брошюрка о телепатии, которая в те годы частично признавалась.

— Помнишь, — спросил Олег, — ты о смерти своего отца говорил?

Однажды я рассказывал в нашем кругу, вспоминал, как ночью, накануне смерти отца в полевом госпитале, за много сот километров от нас, мать проснулась внезапно в слезах и сказала: «Он умер, я это сейчас почувствовала!»

— Помню, конечно. Почему ты об этом?

— Это не было чудом или совпадением. Это был всплеск жизненной энергии, покидавшей организм, ящик, в котором мы живём.

— Телепатическая теория?

— Моя, доморощенная. Я её не навязываю.

— Поделись.

— Растолковывать долго. Тут, знаешь, чтобы понять, нужно психом быть хоть немножко. А ты нормальный.

— Спасибо, — ответил я иронически.

— В науку веришь.

— А ты?

— Наука — чушь.

— Так уж совсем?

Я шутил, а он говорил серьёзно.

— В смысле прикладных результатов, может, и не совсем. Иногда и гении попадаются. Но редко. Эйнштейн, Гоголь. Их по пальцам посчитать можно, а в общем народ бескрылый, серый. К главному и подобраться не могут, тупари.

— Это к чему же?

— Да вот что мы из себя представляем. Откуда эта жизнь, зачем?

— Из протоплазмы.

— В самом деле? Согрело солнышко водичку и пошло? Сначала амёба, потом ихтиозавр, потом макака, а из макаки ты?

— Почему именно я?

— Какая разница! Считай, мы оба. Главное — чушь.

— А по твоей теории?

— По моей — мы, брат, ящики. — Олег постучал пальцем по телевизору. — Вроде этого. Многоуважаемый шкаф, если хочешь. Это же бред сивой кобылы, то, что нам говорят. Перемешался азот, водород, ещё ерунда какая-то, и пошла свистопляска — амёба, неандерталец…