Владимир Дружинин - Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы Страница 19

Домой он возвращается с ворохом записей. Крупинки народного творчества, бытовые сценки, наблюдения над природой… И с новыми силами за письменный стол.

Весна Брабанта — «и зимой в сердце». Поэт умеет смотреть «из тысяч окон его селений».

Нежно любят Карэма дети. Я живо представляю поэта в его саду, в кольце ребят. Он волшебник. Ласточки у него учатся арифметике, считая капельки росы на паутинке. Три отчаянных мышонка сели в игрушечный автомобиль и ну гоняться в нем по городу! А вот бутылочка чернил — такая обычная на первый взгляд! Откройте ее — и из нее выйдут король и королева, раб с цепью на шее, выплывет пароход и пойдет бродить по морям, — надо только выманить все это пером!

Когда Карэма называют детским поэтом, он весело возмущается. Он никогда не писал специально для них. Да, его стихи издают для детей часто. Так уж получилось. И он притворно удивляется — не пойму, дескать, отчего!

Поэзия Карэма неотделима от бельгийской сказки, легенды. Вон при свете луны, за деревьями, несется громадный белый конь! Появляется он очень редко, увидеть его — большая удача. Ведь это конь Баяр, носивший на себе витязя Роланда.

Могучий Роланд — герой французского эпоса. Сказы о нем сложены в средние века. Отлично служил рыцарю Баяр. Наделенный необыкновенным для животного умом, он мог даже говорить. Во многих легендах Баяр действует самостоятельно. Дело в том, что алчные, завистливые короли и вельможи наперебой старались заполучить его себе. Не раз Баяр попадал в плен, ломал загородки и убегал, заслышав рог хозяина.

В конюшне графа Брабантского Баяр смирился. Он полюбил детей графа. И когда замок осадили враги, Баяр посадил себе на спину четырех мальчуганов, перемахнул через стену, а затем через реку Маас.

По легендам можно проследить маршрут чудо-коня.

Карэму часто показывали ложбинки, впадины необычного вида, словно вырытые копытом.

Фантазия фламандцев и валлонов населила Брабант великанами. Один из них — обжора Гаргантюа. Говорят, исполин съедает зараз целого быка, а запивает водой Мааса — входит в реку и черпает своими огромными горстями. Однажды, по рассеянности, проглотил лодку с людьми…

Еще в шестнадцатом столетии легенда вдохновила французского писателя — вольнодумца Рабле. Его Гаргантюа — добродушный жизнелюбец, шутник, враг церковников и педантов. Он уносит из Парижа соборные колокола, чтобы повесить на шею своей кобыле. С мечтой о доброй силе, перевоспитывающей мир, писал Рабле свой всемирно известный роман «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Карэм по-своему развивает идеи великих гуманистов прошлого. В его стихах-сказках силен по-настоящему тот, кто и других наделяет силой.

Трогательный, бедный, босой король, придуманный Карэмом, обладает одним чудесным даром — каждый, к кому он прикасается, сам становится королем.

Очень часто поэт вводит читателя в свой дом. «Белый дом» — так называется одна из книг Карэма. Он зовет отца, мать, сестру — пусть войдут, чтобы освятить жилище своей добротой. Пусть мать сделает, по обычаю, ножом на хлебе знак креста для защиты от невзгод…

Поэт слышит, как в белом доме, в ранний утренний час, в тишине, бьется сердце матери. «Я был в тебе дрожащей, прозрачной капелькой», — говорит он. Теперь он благодарит мать за то, что она дала ему столько деревьев, птиц, звезд, «столько слов для песни, столько сердец для дружбы, столько девушек, слушающих певца, столько мужских рук — для пожатия».

В свой дом поэт зовет всех, со всех концов света: «Идите все ко мне, и ненависть умрет».

Хозяйка в этом солнечном доме — Каприн, большая любовь поэта. «Ты для меня мир, в котором я не нахожу границ», — говорит ей поэт. Он расстилает перед любимой скатерть полей, предлагает кусочек холма в цветах, чашу озера с водой, которая для любимой станет вином.

Сколько доброты, нежности в этом седом человеке с крупным крестьянским лицом, с большими крепкими руками неутомимого работника!

Он долго не отпускает гостя.

— Каприн, где письмо? Мне сообщил издатель…

В голубых глазах — искорка удивления. Нет, он и прежде не жаловался на отсутствие читателей, но такого взлета популярности, как теперь, он не ожидал.

— У вас тоже читают меня. Вы знаете, да? Один русский мальчик прислал мне свои рисунки.

Секрет успеха Карэма в том, что он сумел вместить в стены своего дома, в свой мир очень-очень много.

Он видит: еще не умерла ненависть, еще бродят по странам, по городам и селениям беды. «В доме бедняка все продано — старый шкаф, собака, даже конура и цепь, только горе никто не хотел купить». От всей души поэт требует для человека счастья, велит ему быть королем жизни, торжествовать над неправдой.

Отец бельгийских городов

Теперь на север, во Фландрию…

Есть города, возникающие перед путником, как видение былого, как сказка. Таков Суздаль, вдруг блеснувший мне своими несчетными маковками за волной колхозной нивы. Таков и Брюгге на плоской фламандской равнине.

Я вышел из автобуса у набережной Зеркал. Стенки канала почти сливаются с суровыми серыми зданиями — они словно вырастают из воды. Град будто затоплен: торчат лишь верхушки его, высокие ступенчатые фронтоны с датами из обрубков железа. Тысяча пятьсот… Тысяча шестьсот… Из ниши смотрит богоматерь, одетая в шелк, в кружева. Чьи-то руки смастерили платьице совсем недавно, оно до странности новенькое среди камней прошлого.

Вода течет медленно, ее поглощает черная тень моста, «изогнувшего свою печаль», как сказал поэт Морис Карэм. Отражаясь в канале, ломается зубчатая стена домов, даты там не прочесть, город там теряет возраст. Не сотворен ли он прихотью подводного владыки!

Вхожу в пасмурный, узкий переулок. За стеклом раскрытая книга в кожаном переплете, на ней очки. Мне вообразился седой алхимик, только что оставивший чтение. Рядом — еще очки. Не верится, что это всего-навсего витрина оптика…

Внезапно, откуда-то с неба, гулко падает удар колокола. Еще удар… Звоны колокола не гремят набатно, их голоса певуче сливаются в мелодию. Музыка донеслась громче, когда переулок вывел меня на площадь, к звоннице.

Я уже знаю, что построена она пятьсот лет назад и венчает торговые ряды. Да, светская колокольня! Поэтому отсутствие креста не должно удивлять.

Однажды на звонницу поднялся молодой американец Лонгфелло. Потом, вспоминая час, проведенный над крышами, над каналами, на солоноватом ветру, он написал одно из лучших своих стихотворений.

Через дамбы и лагуны       Звон набата звал народ,Я — Роланд! Вперед, фламандцы!       За свободу в бой, вперед!

И сейчас раздается бас Роланда, такой же сильный, как сотни лет назад.

Я поднялся на звонницу. Городские шумы внизу затихали. Наконец мы очутились в сводчатом помещении. Я увидел инструмент, похожий на фисгармонию. От него куда-то ввысь тянулись стальные нити.

Музыкант сел и развернул ноты. Затем он надел на мизинец каждой руки широкое, черное, толстое кольцо из кожи и стал нажимать на рычаги-клавиши, бить по ним. Первыми отозвались маленькие колокола. Они загомонили, как стайка разбуженных ребят. Вмешались средние. И вдруг на нас опустился, перекрыл всех низкий, грозный бас. Карильон проснулся, загремел, заполонил город.

Набор колоколов — это и есть карильон. Брюгге завидует Генту — там сорок семь колоколов. Здесь немного меньше. Колоколами перекликаются, соревнуются десятки бельгийских городов. Нет в мире музыки более грандиозной!

Звоны Брюгге воскрешают передо мной картины былого…

В Большом рынке, на Серебряной улице, на Монетной, на Шерстяной суетится торговый люд, а в мастерских стучат ткацкие станки, грохочут кузницы. Колокола по утрам зовут на работу, а вечером, прежде чем ударить шабаш, вызванивают предупреждение, чтобы матери не забыли загнать домой детей. Пока не хлынула толпа мастеровых.

У причалов парусники из Англии, из немецких портов, шведских и из далекой Руси. Тут сгружают тюки шерсти, там укладывают в просмоленных трюмах знаменитое брюггское сукно. Запахи матросских таверн, бубен бродячего скомороха, пение монахов, выпрашивающих мзду…

Однако как могли явиться сюда корабли?

География менялась и здесь, хоть и не так сильно, как в Голландии. К городу тянулся длинный залив Звин — морская дорога, вскормившая Брюгге. От него расходились пути по суше — во Францию, в Италию, к немцам, к чехам.

Из могучих европейских городов Брюгге — один из самых ранних. Не случайно он нанес первый сильный удар по феодалам. Тогда были живы два друга, косоглазый, щуплый, едко остроумный Питер де Конинк и медлительный, спокойный Ян Брейдель — ныне бронзовые, на одном постаменте. Первый — старшина ткацкой гильдии, второй — глава мясников. Конинк зажигает горожан пламенными речами, Брейдель спокойно вооружает, формирует отряды. На бой против феодалов встают, вслед за Брюгге, Гент, Ипр, Куртрэ. Главная сила в армии народа — «синие ногти». Такова кличка мастеровых, делавших цветные сукна. И вот колокола славят победу. Грубые, презираемые знатью «синие ногти» опускают на каменный пол храма редкостный трофей — семьсот золотых шпор, снятых с поверженного рыцарства.