Бернхард Шлинк - Обрезание Страница 2

– Это был прекрасный праздник, я благодарен тебе за то, что ты взяла меня с собой. Все было прекрасно: и синагога, и обед, и разговоры. Я ценю ту доброжелательность, которую все проявили по отношению ко мне. Даже дядя Иосиф и тетя Лия были доброжелательны, хотя это наверняка далось им нелегко. – Он вспомнил, как Сара в один из первых вечеров рассказала ему о дяде Иосифе, тете Лие и их семье, уничтоженной в Освенциме. Он не знал, что сказать. Сказать: «Это ужасно» – казалось слишком банальным, а спросить, сколько человек в семье, было, по меньшей мере, бестактно, словно он считает, что уничтожить маленькую семью – меньшее зло, чем уничтожить большую.

– Он рассказал тебе историю семьи, чтобы ты знал, с кем имеешь дело.

Через некоторое время он спросил:

– А почему он не захотел узнать, с кем вы все имеете дело?

Она остановилась и озабоченно посмотрела на него.

– Что случилось? Почему ты такой раздраженный? Что тебя обидело? – Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. – Ты всем понравился. По твоему адресу отпустили столько комплиментов – какой ты симпатичный и умный, милый, скромный и вежливый. И почему они должны были ополчиться на тебя из-за вашего общего немецкого прошлого? То, что ты немец, они знают.

И это заслоняет все остальное? Но он только подумал об этом и ничего не спросил.

Они пришли к ней домой и любили друг друга, пока на улице не стемнело. Потом загорелся фонарь перед окном и залил все в комнате – стены, шкаф, кровать и их тела – жестким белым светом. Они зажгли свечи, и комната сразу наполнилась теплым мягким сумраком.

Ночью Анди проснулся. Свет фонаря заливал комнату, отражался от белых стен, освещал каждый закуток, проглатывал тени, и все казалось плоским и легким. Фонарь стер морщинки с Сариного лица и сделал его совсем юным. Анди был счастлив смотреть на это лицо, но вдруг его охватило чувство ревности. Никогда он не будет свидетелем того, как она в первый раз танцует, едет на велосипеде или радуется морю. Ее первый поцелуй и первые объятия уже отданы другим, и в ритуалах ее семьи, в обрядах их веры был свой мир и своя сокровищница, которые навсегда останутся закрытыми для него.

Он вспомнил, как они поссорились. Это была их первая ссора. Позже она показалась ему предвестницей всех последующих размолвок. Но это так легко – задним числом решать, что стало предвестием. Всегда можно отыскать сегодняшнее предзнаменование для того, что с вами случится завтра, и даже для всего того, что так и не произойдет.

3

На бар-мицве Давида он познакомился с Рахилью, сестрой Сары. Она была замужем, у нее было двое сыновей, двух и трех лет, она не работала. Не хочет ли он взять напрокат машину и прокатиться с ней на пару? Она бы показала ему то, чего он еще не видел. Одно из тех великолепных поместий на берегу Гудзона. Сара высказалась «за»:

– Она скажет, что делает это ради тебя, но она совсем не выходит из дома, а так бы этого хотела! Сделай это ради нее и ради меня; я буду так рада, если вы сойдетесь поближе.

Он заехал за ней. Утро было ясным и свежим, и так как он не мог припарковаться возле ее дома и им пришлось пройти два квартала, они обрадовались, что в машине тепло. Она прихватила с собой кофе и шоколадное печенье, и в то время, как он сосредоточился на дороге и лишь изредка позволял себе глоток кофе или кусочек печенья, она молчала, ела печенье, пила кофе, грела руки теплом стаканчика и неотрывно смотрела в окно. Они поехали вдоль Гудзона на север.

– Как хорошо. – Она убрала стаканчик, потянулась, как кошка, и повернулась к нему. – Вы любите друг друга, Сара и ты?

– Мы еще никогда об этом не говорили друг другу. Она немножко трусиха, и я тоже. – Он улыбнулся. – Странно сообщать тебе, что я люблю ее, прежде, чем она услышала об этом от меня.

Она ждала, что он скажет дальше. Потом заговорила сама, рассказала, как ее будущий муж влюбился в нее, а она в него, о своем свекре, раввине, о кулинарных способностях свекрови, о работе мужа в отделе новых разработок одной электронной компании, о своей недолгой работе в библиотеке некоего фонда и о тоске по новой работе.

– Тех, кто любит книги и кое-что в них понимает, великое множество, их как песчинок на морском берегу. Но туда, где они могли бы приносить пользу, их не берут, а берут состоятельных дам, которые делать ничего не умеют, но ничего работодателям и не стоят, они таким образом разгоняют скуку, пользуясь тем, что их мужья – члены попечительского совета или спонсоры. Знаешь, я с радостью занимаюсь своими детьми, и в первые годы каждый день был как чудо. Но за работу два, ну пусть даже один раз в неделю я бы отдала – нет, не левую руку, но мизинец на левой ноге или даже на правой. И для детей было бы лучше. Я так переживаю, так боюсь за них, что они это чувствуют и страдают от этого.

Анди рассказал о своем детстве в Гейдельберге.

– Наша мать тоже не работала. Я знаю, что у матерей есть право работать, но моя сестра и я так любили, когда мамино время принадлежало нам! А играли мы на улице, за домом начинался лес, и нас не надо было возить на занятия в спортивной секции, на уроки музыки, к друзьям или в школу, как возят детей в Нью-Йорке.

Они поговорили о том, как растут дети в больших и маленьких городах, и о тех трудностях, которые есть и здесь, и там. Они были едины в том, что не хотели бы вернуться в детство, ни в Нью-Йорке, ни в Гейдельберге.

– Когда дети идут в колледж, тогда ведь все худшее позади? Ведь правда, что тот, кто в старших классах не пристрастился к наркотикам, позже уже никогда не сядет на иглу? А тот, кто попал в колледж, тот закончит его обязательно?

– По-твоему, это худшее? Употреблять наркотики или не попасть в колледж?

Анди покачал головой.

– Это то, от чего родители пытаются защитить своих детей, правда? От этого и от кое-чего другого. Конечно, есть вещи и похуже, но тут уж от родителей ничего не зависит. – Он спросил сам себя, правда ли то, что он перед этим сказал, и не был уверен, что сказал правду. – А что самое плохое для тебя?

– То, что может случиться с моими детьми. – Она посмотрела на него.

Позже он пожалел, что не попытался запечатлеть в памяти ее лицо. В ее взгляде был вопрос, словно она спрашивала себя, что он хочет узнать. Смотрела на него нерешительно: потому ли, что не знала, должна ли отвечать на его вопросы? Или колебалась потому, что не была уверена в своем понимании самого плохого? Место, которое они проезжали, наоборот, четко ему запомнилось. От дороги, что, петляя, тянулась вдоль берега, отходила влево другая дорога к мосту через реку. Мост, эта конструкция из железа и стали с пролетами и арками, предстал их взору, когда Рахиль сказала: «Самое ужасное, если мои мальчишки когда-нибудь женятся на нееврейках».

Он не знал, что отвечать и что думать. То, что сказала Рахиль… Разве это не то же самое, как если бы он сказал: «Для меня будет ужасно, если мой сын женится не на немке, не на арийке, а на еврейке или негритянке»? Или речь здесь только о религии? И что, для нее это будет ужасно, если он и Сара поженятся? Потом, подумал он, последует еще что-то, объяснения или просьба понять ее правильно и не обижаться. Но ничего этого не последовало. Спустя некоторое время он спросил:

– А почему это так ужасно?

– В этом случае они бы все потеряли – зажигание свечей в пятницу вечером, киддуш[3] над вином и благословение над хлебом, кошерную пищу в праздник Рош-а-Шана[4]… слушать шофар,[5] прощать обиды перед Йом-Кипуром,[6] в Суккот[7] строить из ветвей и украшать шалаш, жить в нем – с кем мои сыновья смогут соблюдать наши законы, как не с еврейкой?

– А может, твои сыновья или один из них не хотят все это соблюдать. Может, они будут получать удовольствие от того, что будут решать с женой-католичкой, какой праздник и как именно им праздновать: по-еврейски, по-католически или как-то иначе, и какого ребенка как воспитывать. Почему они не должны пойти со своим сыном в шаббат в синагогу, а она в воскресенье с дочкой в костел? Что в этом такого ужасного?

Она покачала головой:

– Так не пойдет. В смешанных браках не живут богатой духовной жизнью, там нет никакой духовности.

– А может, оба счастливы оттого, что они не иудеи и не католики. И от этого они не становятся хуже, ты ведь тоже ценишь и уважаешь людей, которые и не иудеи, и не католики? И дети их могут открыть для себя богатую духовную жизнь как буддисты или мусульмане, как католики или иудеи.

– Как может быть счастлив мой сын, если он больше не иудей? Кроме того, это неправда, – то, что ты говоришь. Второе поколение не возвращается обратно к иудаизму. Конечно, есть особые случаи. Но статистика свидетельствует – кто заключает смешанный брак, тот для иудаизма потерян.

– Но может быть, он или его дети придут к чему-то другому?

– Ты кто? Католик, протестант, атеист? Во всяком случае, вас так много, что вам нечего бояться смешанных браков. А мы не можем позволить себе потерять никого.