Бернхард Шлинк - Обрезание Страница 3

– Но может быть, он или его дети придут к чему-то другому?

– Ты кто? Католик, протестант, атеист? Во всяком случае, вас так много, что вам нечего бояться смешанных браков. А мы не можем позволить себе потерять никого.

– Что, евреев в мире становится меньше? Я не помню статистических данных, но не могу себе этого представить. Кроме того, если в один прекрасный день никто не захочет больше быть ни католиком, ни протестантом, ни атеистом, ни иудеем, – что против этого можно возразить?

– Что можно возразить против того, что в один прекрасный день может не остаться евреев? – Она непонимающе взглянула на него. – И это спрашиваешь ты?

Его охватило раздражение. Что за вопрос? Что, ему как немцу нельзя считать, что иудаизм, как и любая другая религия, жив лишь тогда, когда мировоззрение выбирается добровольно, и умирает, если этого не происходит? Что, Рахиль верит, будто религия евреев – это что-то особенное и евреи действительно богоизбранный народ?

Как будто услышав его вопрос, она спросила:

– Если для тебя вера твоих отцов значит так мало, что ты можешь спокойно позволить ей умереть, это твое дело. Я же хочу, чтобы моя – жила, а с ней и в ней жила моя семья. Да, я считаю иудаизм уникальной религией и не понимаю, почему ты злишься, ведь я никому не запрещаю считать его религию тоже единственно правильной и неповторимой. И точно так же дело обстоит с моей семьей. Посмотри, – она положила левую руку ему на плечо, а правой показала вперед, – там выезд на Линдхерст. Мы приехали.

Они осмотрели великолепное поместье, построенное в стиле неоготики, побродили по буйно цветущему розарию, пообедали, посидели на берегу Гудзона, поговорили о всякой всячине, о книгах и картинах, бейсболе и футболе, школьной форме и загородных домах. Это был легкий, спокойный и радостный день. Но на обратном пути его не оставлял вопрос, как она относится к тому, что он и Сара любят друг друга, и он подумал, что лучше бы этот вопрос никогда не возникал.

4

У него не было в Нью-Йорке друзей ни среди мужчин, ни среди женщин, с которыми он мог бы познакомить Сару, и прошло какое-то время, прежде чем она начала представлять его своим друзьям. В первые месяцы знакомства они были слишком счастливы наедине друг с другом, слишком много было такого, что они открывали друг в друге и открывали друг с другом, так что больше ни в ком не нуждались. Вместе гулять в парках, Центральном и Риверсайдском, вместе ходить в кино, в театр и на концерты, брать напрокат видеокассеты с любимыми фильмами и смотреть их, вместе готовить, беседовать – у них и для себя-то было слишком мало времени, где уж тут тратить его на других.

В ту первую ночь она долго смотрела на него, пока он не спросил, о чем она думает, сказала:

– Надеюсь, ты никогда не перестанешь говорить со мной.

– А почему я должен перестать?

– Потому что ты думаешь, будто знаешь, что за мысли крутятся у меня в голове, и не желаешь, чтобы я их тебе поведала. Мы принадлежим к двум различным культурам, говорим на разных языках, и даже если ты правильно переводишь со своего языка на мой, мы все равно живем в двух разных мирах – если мы прекратим говорить друг с другом обо всем, нас растащат в разные стороны центробежные силы.

У них было два разных способа общения. Один легкий и быстрый, не лишенный подчас желания необдуманно исправлять друг друга, мимолетных обид и взаимных бурных извинений. Но часто от этой легкости ничего не оставалось. Другой медленный, осторожный. Когда они начинали говорить о различиях своих религий или о немецком в его мире и еврейском в ее, они были осторожны, чтобы не поставить друг друга в двусмысленное положение. Когда он шел вместе с ней в синагогу, это производило на него сильное впечатление. Когда он вместе с ней слушал доклад о хасидах, ему было интересно, посещать по пятницам ее родителей было более чем приятно. Он действительно с удовольствием ходил вместе с ней всюду, он хотел познать ее мир. О том, что отталкивало его, он не говорил не только с ней, даже сам себе не мог в этом признаться. И о разговоре с Рахилью он умолчал. «Чудесно», – сказал он, когда Сара спросила о прогулке в Линдхерст, а так как Рахиль после той прогулки стала к нему еще более доброжелательна, то Сара была довольна. Со своей стороны она считала немецкую литературу замечательной, прочитала все, что он приносил ей в переводах. Ей нравилось ходить на мероприятия, организуемые институтом Гёте, и на богослужения в Риверсайдскую церковь.

В апреле у него был день рождения, и она сделала ему сюрприз, организовав маленький праздник. Она пригласила его американских коллег, с которыми он жил в университетском общежитии, своих друзей-программистов, преподавательницу с мужем-художником, зарабатывающих на жизнь реставрацией картин, Рахиль с мужем Джонатаном и пару бывших своих студентов, которым когда-то преподавала информатику. Она приготовила салаты, испекла сырное печенье, и гости, стоя с тарелками и бокалами в руках, запели «Happy birthday, dear Andi», когда он вошел. Она с гордостью представила его всем своим подругам и друзьям, он всем улыбнулся.

Разговор коснулся Германии. Один из бывших студентов Сары год провел во Франкфурте по программе обмена. Он восторгался немецкой пунктуальностью, практичностью и чистотой, немецким хлебом и немецкими булочками, яблочным вином, луковым пирогом и жарким из говядины. Но немецкий язык часто просто сбивал его с толку. По-немецки «бестолковщина» звучала как «польское хозяйство», а «дикая спешка» называлась «еврейской спешкой». Если немцы наедались до отвала, то говорили «хоть газом трави».

– Газом? – вмешался в разговор художник и посмотрел на Анд и.

Анди пожал плечами:

– Не имею ни малейшего представления, откуда идет это выражение. Я думаю, что оно старше, чем холокост, оно из времен Первой мировой войны или подразумевает самоубийство газом. Я его уже давно не слышал. Сегодня, когда хотят сказать нечто подобное, говорят «до дальше некуда», «до рвоты», «до упора».

Но художник был потрясен. Если немцы чем-то по горло сыты, то говорят, что они отравят это что-то газом? А если они решат, что людей на земле больше некуда?… Анди перебил его:

– Речь идет о том, что делаешь что-то до тех пор, пока уже не можешь. Наелся до рвоты, уже не можешь больше есть, умираешь, умираешь как от газа, потому что не можешь справиться с жизнью. Речь идет о тебе самом, а не о том, что ты сделаешь с кем-то.

– Не знаю. Мне кажется, что… – Художник покачал головой. – А «польское хозяйство», а «еврейская спешка»?

– Это безобидные этнические шуточки, которые есть и у самих немцев, когда они говорят о вестфальских тупицах или рейнских весельчаках, о прусской дисциплине или саксонской расхлябанности. Над поляками, которые угоняют машины, а потом контрабандой везут их в Польшу, сегодня потешается вся Европа.

Он не знал, смеется ли какой-нибудь немец над саксонской расхлябанностью или какой-то другой европеец над польскими угонщиками. Но он мог себе это представить.

– Мы в Европе так тесно сидим друг на друге, гораздо теснее, чем вы в Америке. Вот и подсмеиваемся друг над другом.

Преподавательница возразила:

– Я думаю, все как раз наоборот. Именно потому, что в Америке различные этнические группы живут рядом друг с другом, этнические намеки у нас – табу. Иначе мы бы постоянно сталкивались с проблемами.

– Почему сразу проблемы? Этнические намеки не обязательно должны быть злобными. Они могут быть и шутливыми.

Один из коллег Анди включился в разговор.

– Шутливые они и благожелательные или злобные и оскорбительные – это уж решать тому, в чей адрес они направлены, ведь так?

– Речь идет всегда и о том, кто высказывается, и о том, кому высказывание адресовано, – поправил его другой коллега. – Договоры, торговые предложения, уведомления об увольнении, возьми все, что хочешь, всегда есть две стороны. – Коллеги заговорили на своем профессиональном жаргоне.

Анди с облегчением вздохнул. Когда он рассказал Саре о полученном сегодня письме, в котором сообщалось, что его отпуск и стипендия продлены еще на год, она обняла его со слезами счастья на глазах и объявила об этом гостям. Были приветствия и поздравительные тосты, а с художником Анди особенно сердечно выпил за свое и его здоровье.

Вечером, когда Сара и Анди обсуждали вечеринку и гостей, Сара вдруг сказала:

– Мой верный маленький солдатик, почему ты бьешься за то, что тебе самому не нравится. Ты никому не обещал защищать злобные этнические шуточки. Ведь «смерть 0т газа», «еврейская спешка» – это просто обидно.

Анди не знал, что и думать. Он вдруг вспомнил американские и английские фильмы о войне, которые видел мальчишкой. Он знал, что немцы по праву изображались там негативно, но тем не менее ему было не по себе. А в отношении выражения «еврейская спешка» он даже не понимал, есть ли тут какой-то злобный намек или оно вовсе безобидное.