Сергей Магомет - Записки Степной Волчицы Страница 2

Она смотрела на нас такими глазами, словно мы ненароком уличили ее бог знает в чем, не то в ужасном преступлении, не то в извращении, но готова на всё — пострадать, подвергнуться самому жестокому осмеянию.

У нас с тетушкой, естественно, хватило такта и выдержки, не развивать эту тему дальше.

— Может быть, для вас это слишком дорого? — строго поинтересовалась у нее тетка.

— Да… То есть нет… То есть, конечно, я готова, — почему-то покраснев, и в то же время с оттенком чопорности произнесла она. — Я хочу заплатить сразу за весь сезон. А если вы позволите пожить еще месяц-другой, то и за это время…

— Это уж как вам угодно, — деликатно и коротко кивнула тетка.

С взвинченной искренностью, неприятно граничащей с экзальтированностью, Александра Степанова принялась благодарить ее. И тут же полезла за деньгами. Высокомерная замкнутость и униженность, замешанная на чувстве вины, сменялись у нее с необычайной быстротой.

Как бы там ни было, в целом я, скорее, прониклась к теткиной постоялице симпатией, чем антипатией. Несмотря на изрядно запущенные, как сейчас говорят, имидж и прикид (что, на мой взгляд, непростительно даже для тех, кто проводит в поэзии «упадническую линию») природа-матушка наделила ее миловидностью и статью. Примирительно настраивало, располагало также сквозящее во всем ее противоречивом облике что-то одухотворенное, нищенски трогательное, похожее на мольбу. В ней, безусловно, не было тени наглой бесцеремонности, напора. Щепетильность, пусть и чрезмерная, качество совершенно нелишнее в людях. А по нынешним временам так просто редкостное.

Я оставила женщин одних, так как до отъезда еще собиралась сделать питательную маску из перезрелой тетушкиной земляники, принять солнечную ванну и привести в порядок ногти. Гигиенические процедуры способствовали самопознанию и всегда доставляли мне колоссальное самостоятельное удовольствие. По крайней мере, не меньшее, чем результат, заставляющий окружающих мужчин делать стойку, а женщин мурлыкать и играть коготками.

Между тем моя словоохотливая тетка, как заправский экскурсовод, принялась водить нашу новую знакомую по своим владениям, с гордостью демонстрировала, как складно и крепко устроено хозяйство, клумбы, сад с огородом. Время от времени до меня долетали тетушкины пояснения: вот эту резную скамеечку покойный супруг изготовил собственноручно, а затейливый каменный колодец сложен еще покойным отцом. Словом, все главное, фундаментальное построено здесь мужскими руками, на века, а самой ей остается лишь поддерживать хозяйство в приличном виде: разводить цветы, развешивать занавесочки. Мол, живет она себе поживает; и среди этой роскоши разговаривает с дорогими покойниками, как с живыми.

Они вернулись, когда я лежала в шезлонге под кустом жасмина со свежим номером «Космо».

— Чудесно у вас, настоящий райский уголок, — подтвердила Александра Степанова. Было видно, что на этот раз она ничуть не преувеличивает своего благоговения, что ей действительно не хватает этой тихой семейной атмосферы, не возмущаемой никакими бурями, этой мирной домашней ауры. — Вообще-то, у нас на даче тоже много сделано руками мужчин. Не все доделано, конечно. Зато в московской квартире муж сам сколотил книжные полки, а замечательный письменный стол, поверите ли, соорудил из простой двери… Ах, как это прекрасно, — вдруг прибавила она мечтательно, — когда муж и жена живут вместе до самой смерти…

Тетка машинально кивнула.

— …А еще лучше, — заключила Александра Степанова, — когда супруги умирают в один день и их вместе хоронят в одной глубокой и уютной двуспальной могиле…

Тетка вопросительно взглянула на меня, а я лишь пожала плечами и прикрылась журналом.

Честно говоря, я хотела шепнуть ей: может быть, пока не поздно, дать постоялице от ворот поворот? Но удержалась. Для нее ведь самое главное, чтобы к человеку можно было испытывать заботливо-родственные, материнские чувства. «Ты-то меня раз в год навещаешь, — пожалуй, услышала бы я от нее, — а тут такая вселенская бездна сиротства и беззащитности…»

— Прошу прощенья, — произнесла эта «вселенская бездна», обращаясь к тетке, — вы не будете иметь ничего против моего испорченного образа жизни? Когда заработаюсь, очень поздно ложусь. Соответственно, поздно встаю. Иногда предпочитаю вообще не спать. А здесь я, на даче, бог даст, может быть, стану иногда прогуливаться по ночам… Но это вас совершенно не побеспокоит, я тихая, как мышка, не наркоманка, не алкоголичка… — пошутила она с нервной усмешкой, видя, что тетушка начинает тревожиться. — К тому же, я никудышная хозяйка, да и аккуратностью, кажется, не отличаюсь. Зато обожаю мыть полы. Причем попросту, эдак по-деревенски, с ведром и тряпкой. А еще стирать…

— Она, верно, истосковалась по душевному отношению, — шепнула мне тетка. Я поняла, что она уже успела полюбить ее и готова на всё.

— Кстати, — спохватилась Александра Степанова и снова закашлялась, — а курить у вас разрешается? — Теперь я поняла, чем объяснялось ее нездоровое покашливание. К тому же, она сама оговорилась, что привычка непростительно вредная, надо бросать, тем более что курить она начала сравнительно недавно, то есть в уже зрелом возрасте, как раз незадолго до того, как ушел муж, а после его ухода и подавно задымила как какой-нибудь боцман — самоубийственно интенсивно.

Тетка замялась, но я нашлась, тут же заявив, что безусловно запрещается — поскольку тетка жутко боится пожара.

С сожалением покачав головой, Александра Степанова достала пачку тонких дамских сигареток, зажигалку и отправилась курить за калитку. Там она стояла в профиль к дубовой роще, держа сигаретку между напряженно вытянутых пальцев, коротко, но глубоко затягиваясь.

Накурившись, она без лишних церемоний переоделась в затрапезные джинсы, линялую безрукавку и, налив в ведро воды, вымыла, выскоблила пол во всем доме, а также перетрясла и перестирала все теткины коврики и половики.

Как показало дальнейшее, мои опасения были совершенно напрасными. Хотя поначалу я даже зачастила к тетке, узнать, как у них дела. Но постоялица, пусть и весьма безалаберно, и правда жила тихо, как мышка. А главное, терпеливо, даже с интересом выслушивала теткины мемуарные отступления, семейные предания, а также истории о местных нравах и новости о дачных происшествиях. Меня она, как будто, стеснялась. А может быть, боялась показаться в тягость. Я, впрочем, немножко пошпионила за ней, даже в ее отсутствие поднялась к ней в светелку, покопалась в ее вещах. Обычное женское любопытство. Удивительное дело, у нее не обнаружилось абсолютно ничего примечательного — минимум косметики, два-три женских романчика, распечатка перевода повести какой-то дипрессушной шизофренички-американки. Ну а к ней в ноутбук, даже если бы я страдала патологическим любопытством, я бы, конечно, не полезла; тем более, книжечку своих стихов с дарственной надписью она преподнесла нам с теткой в первый же день. Такие женщины, порой и раздражая излишней дотошностью и щепетильностью, однако, как правило, весьма легко находят общий язык с людьми. Особенно служебной обстановке и с женщинами. При желании с ними всегда можно переброситься поверхностным словечком, просто попить кофейку.

О ее запущенной внешности я уже упомянула. Впрочем, как и то, что в целом изъяны не были такими уж фатальными. Сама-то я всегда стараюсь следить за собой, что называется, в соответствие с последним «писком». При этом все подруги считают меня весьма мудрой и рассудительной. Но в Александре Степановой ум был совсем другого свойства. Не знаю, можно было бы назвать склад ее ума мужским? Не думаю. Во всяком случае, я с уважением (хотя без крупицы зависти) замечала в ней то, чем не обладала сама: выражение ее лица, обороты речи свидетельствовали о тонкой, потаенной, предельно напряженной внутренней работе. Возможно, какой-нибудь злой женский язычок назвал бы это желанием «поумничать», — что, вообще говоря, женщине ни к лицу. Впрочем, это был бы явный наговор и предвзятость — даже для нашей сестры. Если Александра Степанова и позволяла себе некое глубокомыслие, то никак не из желания блистать-«звездить». Разве что раздражала промелькивавшая в ней несвойственная женщине способность судить, а точнее, способность воспринимать вещи чересчур ответственно. Впрочем, это объяснялось не какой-то там запредельной интеллектуальностью, а экстремальной нравственностью, «правильностью», которая сказывалась во всем ее отношении к миру. Если угодно, чувством долга. А это, конечно, приводит в изумление — особенно, в наше время, когда никому ни до кого, в общем-то, нет никакого дела.

В этой связи припоминается одно чрезвычайное происшествие во время ее проживания у тетушки — происшествие, которому мне довелось стать свидетельницей, случай для нашей тихой и безмятежной дачной жизни из ряда вон.