Владимир Кунин - Воздухоплаватель Страница 2

— Спасибо. — Де ля Рош нежно посмотрела на Леже. — Я постараюсь пользоваться этим правом только в исключительных случаях.

— Я вижу, что вы очень заинтересовались мсье Заикиным, — сказал Пильский. — Я могу представить его вам.

— Прекрасно! — рассмеялась де ля Рош. — Вы не боитесь, Леже?

— Нет, мадам. Сотрудничество с вами закалило меня и приучило к любым неожиданностям.

— Мсье Заикин не только прекрасный спортсмен, но еще и блистательный организатор, — заметил Пильский. — Он организатор и хозяин этого борцовского чемпионата.

— Сколько человек находятся под руководством мсье Заикина? — деловито осведомился Леже.

— Человек тридцать, — ответил Пильский.

— О!.. — презрительно махнул рукой Леже. — Мадам стоит пятидесяти.

— Леже! Леже! Вы слишком самоуверенны. Взгляните, какой это мужчина!

— Боюсь, что мсье Заикин так устает быть мужчиной на арене, что сразу же перестает им быть, когда сходит с нее.

— Тогда вам действительно нечего бояться за себя!

— Я боюсь не за себя, а за вас. Ваше спокойствие мне дороже всего.

— Мадам, рекомендую вам рискнуть, — спокойно сказал Пильский. — Насколько мне известно, мсье Заикин работает на арене не в полную силу.

— В таком случае, мсье Пильский, пригласите мсье Заикина завтра же на мои полеты, — улыбнулась де ля Рош и добавила: — Думаю, что мсье Леже это будет так же приятно, как и мне.

На следующий день в кафе ипподрома сидели Заикин, Куприн, Пильский и их приятель журналист Саша Диабели.

Уже было много выпито и много съедено. Заикин был тихо и добродушно пьян, Саша Диабели чрезвычайно весел, Пильский — озлоблен, а Куприн негромко и грустно говорил:

—...и точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних. «Потому что, знаете ли, — скажем мы хихикая, — с волками жить, по-волчьи выть»...

— Для чего?! Для чего все это нужно? — вдруг зло прервал Куприна Пильский. — Сначала мы тупо гадим под себя, а потом сами же тыкаемся носом в собственное дерьмо, чтобы лишний раз убедиться, что мы попросту омерзительны!

Заикин ничего не понял и вопросительно посмотрел на Куприна. Саша Диабели расхохотался. Пильский готов был уже оскорбленно вскинуться, но Куприн спокойно положил свою руку на руку Пильского и сказал:

— Ничего, Петя... Я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет истинно русский писатель, вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов. И все мы скажем: «Да ведь это все мы сами видели и знали, но мы и предполагать не могли, что это так ужасно!»

— Но мы-то, мы — сегодняшние, при чем тут?! — крикнул Пильский. — Мы-то кому нужны? Кому нужны мы?

Заикин погладил Пильского по плечу и ласково сказал:

— Ну, будет тебе, Петр Осипович... Авось и мы на что-нибудь сгодимся.

Пильский зло стряхнул руку Заикина:

— Ты-то всегда, во все времена будешь нужен! Не в цирке — так в кабаке вышибалой! А мы, со своими метаниями, философийками, попытками психоанализа... Со своей отвратительной интеллигентностью, назойливым проникновением в душу ближнего... Кому все это нужно, я вас спрашиваю?! Когда любая пошлая бабенка-гастролерша чуть ли не в обморок падает от собачьего пароксизма при виде вот этих идиотских мускулов! — Пильский презрительно ткнул пальцем Заикина в грудь. — И готова предать все на свете, лишь бы...

— Ах, вот оно что! — захохотал Куприн. — Ну, слава Господи!.. А ведь я, грешным делом, подумал, что ты взволнован судьбой всей русской интеллигенции. А ты только про себя?

— Слушайте, слушайте! — закричал Саша Диабели. — Давид возжелал женщину. Женщина предпочла Давиду Голиафа. Давид решил, что своим отказом женщина оскорбила в его лице все интеллигентское племя Давидово...

— Замолчи, мерзавец! — крикнул Пильский и угрожающе встал.

— Александр Иванович... — взмолился Саша Диабели. — Объясните ему, что время дуэлей давно прошло и он может просто схлопотать по морде!

Куприн хохотал, а Заикин смотрел на Пильского жалостливо и участливо.

Из-за соседнего столика поднялся грузный высокий херсонский помещик и, пьяно покачиваясь, попытался пройти между Заикиным и соседним столиком. Верзила-помещик не смог протиснуться в узком проходе и тогда вдруг так сильно ударил Заикина тростью по спине, что трость сломалась.

— Подвинься, хам! — прохрипел помещик.

Все были ошеломлены. И только Петр Пильский, маленький, тщедушный и озлобленный, вскочил и бросился на огромного помещика. Но Заикин вовремя перехватил Пильского и негромко сказал ему:

— Ты уж на своих, интеллигентных-то, не бросался бы... — Он прикрыл собою Пильского и спокойно повернулся к помещику: — Ну, теперь-то ваша душенька довольна?

А помещик уже вовсю куражился:

— Вот возьму столик и разобью твою мужицкую голову! Сволочь серая!

Заикин вздохнул, поднял здоровенного помещика над головой и сказал:

— Милейший, вы можете разбить мне столом голову, а я могу вашей головой разбить стол. И сделаю это, если вы сейчас же не уберетесь отсюда...

— Помоги ему, Ваня, — посоветовал Куприн.

— Как скажешь, Ляксантра Иваныч... — кротко заметил Заикин и выбросил помещика через небольшие перильца, ограждавшие кафе.

... А потом пытались пробиться к аэроплану. Но он был окружен полицией.

Заняли свои места на трибуне рядом с журналистами. У каждого в руках блокнот. Кто-то уже делал заметки, поглядывая на волнующуюся публику. Откуда-то из глубины толпы раздались аплодисменты.

Рядом с трибунами стоял автомобиль. В нем сидели, кроме шофера, три толстых, похожих друг на друга человека. Это были братья Пташниковы — известные одесские миллионеры.

Когда Заикин с друзьями проходил мимо них, Пташниковы улыбнулись, поприветствовали его. Заикин любезно раскланялся.

Наконец появилась баронесса де ля Рош в костюме авиатора, и пока она шла к своему аэроплану, аплодисменты нарастали.

Леже и два механика заканчивали последние приготовления к полету. Де ля Рош коротко спросила у Леже:

— Ну как?

— Все в порядке, девочка, — нежно ответил Леже.

Де ля Рош легко взобралась на аэроплан и подняла обе руки в знак того, что готова к полету.

Затрещал мотор, толпа замерла. Аэроплан тронулся с места и покатился все быстрее и быстрее и вот уже оторвался от земли и повис в воздухе. Ипподром будто взорвался от радостного крика тысяч людей и... снова тишина.

Аэроплан поднялся метров на пять, пролетел немного и снова опустился.

— Ляксантра Иваныч... Сашенька! Что же это за чудо-то такое? — презрительно спросил Заикин. — Я-то думал, она черт-те куда взметнется. Подумаешь, невидаль!

— Сейчас ты наверняка скажешь, что смог бы еще лучше, — сказал Куприн.

— А что?! Да неужто не смог бы?! Захотеть только!

— Иван Михайлов, — торжественно сказал Куприн. — Беру с тебя слово, что первый, кого ты поднимешь из пассажиров, буду я!

— Даю слово! — рявкнул Заикин.

Журналисты услышали громовой голос Заикина и придвинулись поближе.

— Только учиться надо... — сказал Куприн.

— Ежели зайца учить — он на барабане играть будет и спички зажигать сможет... Медведей «барыню» плясать учат, что ж я, не выучусь, ежели захочу?!

Репортеры всех одесских газет уже стояли плотным кольцом вокруг Заикина и Куприна.

Пташниковы тоже прислушивались к их разговору.

Журналисты торопливо строчили в блокноты и вытягивали шеи, чтобы получше расслышать то, что, распаляясь в обидчивом гневе, кричал Заикин:

— Что я, глупее медведя, что ли? Да я, ежели захочу, то хоть завтра...

Давешний франтоватый молодой человек с помятым личиком тоже оказался здесь. Он снова был чуточку навеселе и восхищенно смотрел на громадного Заикина снизу вверх. Он уже пробрался сквозь кольцо журналистов и любопытствующих к самому Ивану Михайловичу и теперь только ловил миг, стерег паузу в хвастливой речи Заикина, чтобы самому вставить слово.

— Вы не смотрите, что во мне семь пудов с половиной, — говорил Заикин.

— Правильно! — крикнул молодой человек. — Это ничего не значит!

— Ежели я только захочу!.. — сказал Заикин.

— Ура!!! — почему-то вдруг закричал молодой человек, решив, что настала удобная минута и для его выступления. — Да здравствует Иван Михайлович — гордость всей нашей Одессы-мамы!

Иван Михайлович поднял молодого человека за подмышки, умильно поцеловал его и поставил на место, тут же забыв о его существовании.

В роскошном плюшево-золотом гостиничном номере спал Иван Михайлович Заикин.

Дверь распахнулась, и ворвался антрепренер Ярославцев, потрясая пачкой газет.

— Ваничка! — завопил он плачущим голосом. — И что же ты, дуролом такой, наделал?!