Владимир Кунин - Воздухоплаватель Страница 3

Заикин подскочил на кровати и ошалело уставился на Ярославцева, тараща свои и без того навыкате глаза.

— Ваничка! — еще жалобнее, будто по покойнику, возопил Ярославцев. — Это что же теперь будет?..

— Ты что?.. Ты что? — ничего не понимая, испуганно спросил Заикин хриплым со сна голосом и стыдливо попытался прикрыть свое огромное голое тело краем одеяла.

Ярославцев трагически поднял над головой газеты и тоненько прокричал:

— Ты что же, по миру пустить меня хочешь?! Ты что вчера говорил?

— А что я говорил? — испугался Заикин.

— Говорил, что борьбу бросаешь? Говорил, что уходишь из цирка? Что в Париж учиться летать уезжаешь, говорил?..

— Да что ты! Быть того не может... — растерялся Заикин. — Бог с тобой, Петичка, не было этого.

— А это что? — Ярославцев открыл одну из газет и прочитал: — «И тогда любимец Одессы, несравненный Иван Заикин, заявил, что семь с половиной пудов его веса не помешают ему в ближайшем будущем штопором ввинтиться в облака. Уж если зайца учат танцевать „барыню“...»

— Это медведей учат танцевать...

— Я ничего не знаю! — крикнул Ярославцев. — Здесь так написано! «Уж если зайцев учат танцевать „барыню“, сказал наш богатырь со свойственным ему юмором, то мне, бывшему волжскому грузчику, спортсмену с мировым именем, сам Бог велел подняться в воздух во славу своего Отечества. Бурному ликованию присутствовавших на полетах именитой француженки не было предела. Толпы одесситов кричали „ура!“, поощряя смелое решение известного борца»... Вот так-то, Ваничка!

— Кошмар какой! — в ужасе простонал Заикин. — Саша знает?

— Какой Саша?

— Ляксантра Иванович... Куприн...

— Хохочут-с!

— Господи, стыд-то какой, — сказал Заикин и прикрыл лицо руками. — Да чтоб я еще хоть каплю в рот взял! — Он покачался в отчаянии, а затем отнял от лица руки и рявкнул: — Петька! Беги, купи все эти паршивые газетки до одного листочка! Чтобы ни одна живая душа в Одессе ее прочитать не могла!

— Ты что, Иван Михайлович? И себя, и меня разорить хочешь? Да ты знаешь, во сколько это обойдется?

Заикин испуганно приподнялся с кровати, придерживая сползающее одеяло как тогу.

— Нет, нет, — тревожно сказал он. — Не надо, не надо! Это я погорячился...

И в это время в дверь номера постучали.

— Антре! Будьте вы все неладны... — проворчал Заикин.

Вошел Куприн.

— Сашенька! Ляксантра Иванович! Чего же делать-то теперь? — Огромный Заикин, завернутый в одеяло, с надеждой уставился на Куприна.

Куприн оглядел его с ног до головы и повалился в кресло.

— Там... там, Ванечка, тебя репортеры ждут! — хохотал Куприн и показывал пальцем на дверь. — Они, Ванечка, ждут продолжения твоей увлекательнейшей речи о возможной роли русского мужика в аэронавтике.

— Ах, мать их за ногу! — взревел Заикин, подскочил к двери и в бешенстве рванул ее на себя.

В коридоре толпились мелкие журналисты полутора десятка одесских газет. Но впереди всех, у самой двери, стоял слегка помятый франтик в соломенном канотье, которого Заикин вчера целовал на ипподроме.

Физиономия франтика излучала восторг. К несчастью, он был первым, кто попался Заикину на глаза. Придерживая одной рукой сползающее с плеч одеяло, Заикин другой рукой рывком поднял франтика за лацканы модненького сюртучка над полом и прохрипел:

— Вы что же это, господа хорошие, наделали?! Вы за что же это меня на всю Одессу ославили? А, писатели чертовы?!

И потряс франтиком, словно тряпичной куклой.

Ничего не понимающий франтик, вися над полом на добрых полметра, радостно улыбнулся и приветственно поднял соломенное канотье. А так как франтик был с утра уже не очень трезв, то он к тому же еще и не вовремя икнул.

Заикин поднес франтика к самом носу, с отвращением понюхал и отшвырнул его в толпу репортеров с блокнотами.

— Вон отсюда! — гаркнул Заикин и захлопнул дверь номера перед перетрусившей толпой журналистов.

И только франтик не испугался. Наоборот, он аккуратно поправил сбившийся галстук и восторженно произнес:

— От это да! От это я понимаю! От это человек!..

В полутемном цирке до седьмого пота тренировался Иван Михайлович Заикин. В старом драном свитере и в десятки раз заштопанных шерстяных трико Иван Михайлович работал с гирями, «мостил», боролся со спарринг-партнерами и изнурял себя всячески, словно замаливал вчерашний грех сегодняшним нечеловеческим напряжением. Лицо заливал пот, глаза ввалились, дыхание с хрипом вырывалось из его широченной груди.

А потом, обессиленный, измученный и притихший, он сидел в седьмом ряду около Александра Ивановича Куприна и безучастно смотрел на арену, где, пыхтя и вскрикивая, тренировались молодые борцы.

— Ты, Иван, верующий? — спросил Куприн.

— Сам не знаю. Крещусь, когда гром грянет. А что?

— Да так просто.

Они помолчали, посмотрели на арену, и Заикин спросил:

— А вот ты мне скажи, Ляксантра Иванович... Ты знаешь, я только тебе верю, и никому боле... Есть Бог или нет?

Куприн внимательно посмотрел на Заикина, вздохнул и почти незаметно пожал плечами:

— Что я тебе отвечу? Не знаю... Думаю, что есть, но не такой, как мы его воображаем. Он — больше, мудрее, справедливее.

И снова Заикин боролся с огромным, превосходящим его по весу борцом. Он швырял эту глыбу, как котенка, проводил «бра-ру-ле», «двойные нельсоны», ловил его на «передний пояс» и демонстрировал такие великолепные «тур-де-бра», что Куприн только качал головой и восхищенно улыбался.

В какой-то момент, когда ноги огромного борца описали в воздухе гигантскую дугу и он в очередной раз шлепнулся на лопатки, Заикин припечатал его к ковру и, дожимая его всей своей силой, вдруг посмотрел на Куприна и крикнул:

— А что, Сашенька, может, действительно бросить все это к чертям собачьим и начать жить сначала?

После репетиции они шли по набережной, и все прохожие здоровались с ними, а некоторые, приподнимая котелки и шляпы, говорили:

— С отъездом вас, Иван Михайлович!

— Счастливого пути, Иван Михайлович!

— Дай Бог вам счастья, Иван Михайлович, в новом деле!

Заикин поначалу сердился, а потом все чаще и чаще стал растерянно поглядывать по сторонам.

Обедали в трактире Стороженко. Половой, увидев Заикина, заулыбался, закланялся и задом, задом — к хозяину. Выскочил сам Стороженко, вынес бутылку английского коньяку, тоже подошел с приветствием:

— На кого же ты нас покидаешь, Иван Михайлович? Смелый ты, безрассудный ты человек!

Заикину это понравилось — сделал вид, что действительно «смелый» он и «безрассудный» человек и только ему доступен такой неожиданный поворот в собственной судьбе. Однако пить отказался.

Стороженко не обиделся:

— Ничего-с... Домой пришлем, в дорожке пригодится.

— А что, — сказал Ярославцев, — может, и вправду сыграть на случае... А, Ваня?

— А что? Авиация — дело стоящее, — туманно ответил Заикин.

— Большие деньги, Ваня, заработать можно, — сказал Ярославцев.

— Брось, Петро, — брезгливо сказал Заикин. — Она не деньгами стоящая.

И осторожно посмотрел на Куприна. Тот уткнулся в тарелку — сделал вид, что не расслышал своей фразы.

Потом они сидели на прибрежной гальке, смотрели в море.

— Ах, жаль, Сережа Уточкин в Харьков укатил! — сказал Иван Михайлович. — Уж он бы мне присоветовал!

На берегу их было уже пятеро: присоединились к ним Пильский и Саша Диабели.

— Рискуй, Иван, — сказал Куприн, откинулся и лег прямо на камни. — Может быть, тебе суждено сделать подвиг профессией. Человек вообще рожден для великой радости, для беспрестанного творчества. Рискуй, Иван! Ты познаешь мир в еще одном измерении, и вы станете обоюдно богаче: и ты, и мир.

Три настежь открытые двери цирка втягивали в себя три густых потока одесситов, пришедших на «Последний бенефис чемпиона мира, волжского богатыря и любимца Одессы, знаменитого Ивана Заикина, перед отъездом за границу для изучения авиации!!!»

Так, во всяком случае, гласили афиши, которыми был заклеен весь фасад старого цирка.

Люди, не доставшие билеты, печально и безнадежно провожали глазами счастливцев.

Среди грустных безбилетников был слегка помятый и немножко нетрезвый франтик в лихом канотье. Однако грусти на его лице не наблюдалось, даже наоборот, присутствовало выражение такой веселой решительности, что можно было с уверенностью сказать: он-то попадет в цирк и без билета.

Перед выходом на арену Заикин разминался двумя двухпудовыми гирями. Через плечо у него была надета широченная муаровая лента, вся увешанная золотыми медалями и жетонами.

Рядом стояли Петр Пильский, баронесса де ля Рош и мсье Леже.

Ярославцев во фраке с бутоньеркой метался среди артистов и борцов, давая последние указания.

Маленькая изящная баронесса смеялась, заглядывая снизу вверх в лицо Заикину, и без остановки щебетала по-французски. Леже сдержанно улыбался.