Ольга Черенцова - Портрет Страница 2

— А как его зовут?

— Он — наша местная знаменитость! — с восторгом доложила она и назвала знакомое имя.

«Джим Грэйли!» — вспомнил Олег, когда тот пророкотал раскатистым голосом, переступая порог их квартиры в Москве. «Это ваши работы?» — спросил он тогда, вперившись цепким взглядом в акварели на стене, и сказал, что готов их все купить. «Я очень извиняюсь, но они не продаются», — отклонила мама Олега. И объяснила, что это работы её покойного отца — живописца, театрального художника.

«А, может, передумаете?» — настаивал Джим, с восхищением глядя на маму. Он зачастил к ним в дом. Бесстрашно, наравне с мамиными друзьями-художниками хлестал водку. Скупал их холсты. Ухаживал за мамой. «Я разведусь, — клялся он, когда пил. — Жена меня совершенно не понимает».

Он был высок, сухощав, с длинными паукообразными руками и ногами, с каменно-крепким подбородком, с бежевой крупой веснушек на загорелом, красиво-некрасивом лице. Олегу он не нравился. Любовь к маме обострила его чутье, и он видел в Джиме то, что предпочитали не замечать мамины друзья, стремившиеся продать свои работы — человеком он был ненадёжным. Для тех же он был благодетелем, переправлявшим их труды на Запад. Их также покоряло его умение залихватски пить водку и гулять все ночи напролёт, будто не надо было ему спозаранку вставать и мчаться на службу. Хотя ни для кого не было секретом, что, как только он оказывался в объятиях родной страны, он мгновенно перевоплощался в консерватора и добропорядочного семьянина, далёкого от искушений и грехов, каким его знали жена, дети, сослуживцы.

В Москву он ещё наведывался несколько раз. Скупал живопись, веселился, также ухаживал за мамой Олега. А в один прекрасный день без предупреждения пропал, навсегда вернувшись в свой благоустроенный мир, идеально скроенный для него, как и его элегантные костюмы.

«Должно быть, он уже глубокий старик», — подумал Олег, но спрашивать не стал.

— Он уже довольно пожилой человек, — прочла его мысли директорша музея. — Родился он здесь, потом уехал в Нью-Йорк, а вот сейчас вернулся назад. К нам все возвращаются. Есть что-то такое притягивающее в нашем городке. Его никто не может забыть. Вы не находите?

— Да-да, — из вежливости кивнул Олег. Довольная, она сказала, что, хотя их городок не может похвастаться Метрополитеном, искусство в их краях ценится ничуть не меньше.

— Мы постоянно организовываем туры, лекции. Не хотите стать членом нашего местного союза художников? Будете получать скидку на всякие мероприятия, — начала она агитировать и, вдруг обратив внимание на его акцент, спросила: — А вы сами откуда будете?

— Из России.

— Надо же! Из какого города?

— Из Москвы.

— Ну и как вам у нас? Нравится? Не скучаете по родине? — посыпался град знакомых вопросов.

Удовлетворяя её любопытство, он рассказал, что осел в Калифорнии, работает программистом и часто ездит в командировки по стране.

— В Техасе впервые? — не унималась она.

— Впервые… жарковато у вас здесь.

— Да, жарковато, но в нашем городке не так как в Далласе или Хьюстоне. Нет этой жуткой влажности и нет этого движения. Там вообще невозможно по улицам ездить, сплошные пробки. Вообще вам ужасно повезло очутиться у нас именно в то самое время, когда открылась выставка. Пойдёмте, я вам покажу все работы!

Она повела его по залу, забрасывая подробностями о жизни тех, кого он знал — искривлёнными временем, слухами и её воображением.

— Если бы вы только знали, в каких невыносимых условиях им приходилось создавать свои шедевры! Господи, сколько всего им пришлось пережить! Посмотрите на эти лица! — указала она на снимок на стене. Он взглянул на фотографию, с которой смотрели на него те, кто пил и веселился все ночи напролёт в квартире, где он жил в ту пору с мамой. И тотчас заныла старая рана, дававшая о себе знать при малейшем воспоминании. Будь то подброшенный ветром запах маминых духов. Выпавший из книги её снимок. Звук её любимой мелодии. Сон о ней. И «Страна Шутов».

«К нам, к нам в страну Шутов!» — прозвучал в его памяти хор карнавальных масок, зазывавший из окна хмурую толпу на остановке троллейбуса. Накатил поток воспоминаний. Как одно за другим подкатывало к их подъезду такси с гостями. Как мама — улыбчивая, гостеприимная, сияющая синевой глаз — распахивала дверь. Как из-за фанерной стены шипела соседка: «Хулиганьё! Управы на вас нету!». Как на пороге вырастал участковый — полный мужчина с багровым, круглым лицом. «Нельзя же так, товарищи», — отчитывал он, шаря с восторгом выпуклыми глазами по маминой фигуре. И не совсем убедительно отнекивался, когда ему всовывали в руку стакан, певуче обыгрывая его музыкальное имя:

«Сулико, Сулико,

Ну-ка выпей. Хорошо?»

«Ну что вы, право, товарищи, — не поддавался он соблазну, — я ж при исполнении».

«Ну почему мы не можем жить, как все нормальные люди?!» — сердился на маму Олег. Хотя в глубине души ему намного милее была бурлившая в их квартире жизнь, чем постное существование, которое он наблюдал в домах своих одноклассников.

«Обещаю, это в последний раз, — каялась мама. — Ты прав… что-то совсем мне плохо…. купи мне пожалуйста нарзану».

Он спускался во двор с авоськой пустых бутылок. Встраивался в очередь из мужиков с сизыми лицами перед окошком, из которого вышвыривали в обмен на бутылки несколько рублей. «Ни стыда, ни совести, детей присылают. Скажи матери, что б в следующий раз сама приходила», — сердилась женщина в окошке. На полученные деньги он покупал в гастрономе сыр, масло, хлеб и минеральную воду, чтобы накормить маму. Маму он боготворил, жалел и не осуждал за шквал гостей по ночам, за постоянное отсутствие денег, уплывавших неизвестно куда, за всё то, о чём судачили на лавочке стучавшие на них соседи. Хотя порой он завидовал налаженной, спокойной, до скуки предсказуемой жизни своих друзей.

Вот так и жили, отстраняясь вечным праздником в «стране Шутов» от того, что протекало за стенами их квартиры.

— Ну вот, здесь мы вроде всё посмотрели, — сказала директорша и, воодушевлённая вниманием Олега, повела его в следующий зал, где висели знакомые холсты. Пейзажи, увековечившие московские дворы и переулки с невидимыми следами его ног на асфальте. Сюрреалистические натюрморты с кувшинами-людьми и портреты.

Он пробежал взглядом по всем работам и замер.

— Вам нравится этот портрет? — обрадовано заметила директорша. — Какие глаза у этой женщины! Как живые! Это работа Григория Вишницкого. Редкостный талант. Это портрет его жены.

— Жены? Этого никак не может быть! — вырвалось у Олега. — Вы ошибаетесь.

— Ну что вы, это точно его жена, — удивилась она.

— Это какая-то ошибка, — повторил Олег.

— Почему вы так думаете? — с недоумением спросила она.

Он не ответил, и она ткнула пальцем в сторону таблички с названием.

— Вот, убедитесь сами… Григорий Вишницкий «Портрет жены», — прочла она вслух.

Утром солнце прытко взобралось на прозрачное небо, накатывая жару на не успевший остыть за ночь город.

Округлая, добродушного вида мексиканка принесла поднос с завтраком. Пока она аккуратно расставляла посуду на столе, Олег рассеянно следил через окно за двумя детьми, стрелявшими друг в друга в бассейне из водяных пистолетов. Неподалёку от них раскинулась на топчане красивым манекеном та же девушка, успевшая за один день покрыться шоколадным загаром.

— Приятного аппетита, — пожелала мексиканка и затопталась на месте, ожидая чаевых. Он протянул ей несколько долларов, и она сдержанно улыбнулась.

Завтрак на удивление оказался вкусным, и даже недурно был заварен кофе. Он залпом выпил две чашки и, хрустя поджаренными ломтиками бекона, уставился на пейзаж на стене, на котором пыльная, однообразная дорога, проползавшая змеёй через пустыню, привела его в невидимый на карте городок. Протянутая его воображением за пределы позолоченной рамы, она закинула назад — в Москву, в страну Шутов.

«Однако, каков негодяй! Так нагло записаться в чужие мужья!» — возмутился он. Тонкий, изящный с иконописно-отрешённым лицом Гриша ему всегда нравился. Поэтому никак не укладывалось в голове, что тот обернулся самозванцем и, самоуверенно воткнув себя в историю их семьи, назвался мужем никогда не принадлежавшей ему женщины. Вообразить его рядом с мамой, которая к тому же была на лет двенадцать его старше, было совершенно немыслимо. В ту пору Грише было не больше двадцати пяти, а того и меньше. Он был стеснителен, молчалив и боязлив в отличие от граждан страны Шутов, нисколько не озабоченных тем, что могут быть посажены на пятнадцать суток за свои безумства.

На тумбочке рядом с брошюркой лежала визитка с номером его телефона.

— Приходите завтра в это же время. Он здесь будет, — сказала директорша.

— А нельзя ему позвонить? — спросил он.