Марк Леви - Уйти, чтобы вернуться Страница 20

Гид, заодно и переводчик, понимал мое состояние, мы с ним подолгу беседовали. На шестой день, когда я плакал в темноте, отец Леа подошел к моей лежанке и позвал за собой. Мы вышли на холод, он набросил мне на плечи одеяло, мы присели на крыльцо, он угостил меня сигаретой. Я не курю, но в тот вечер не стал отказываться. Надеялся, что горечь табака поможет хотя бы на мгновение забыть терзавшую меня боль. Назавтра мы с гидом договорились, что днем, во время послеобеденного сна Леа, мы с ним уедем. Проститься с ней было бы мне не по силам.

После обеда я в последний раз уложил ее в кроватку, наговорил ласковых словечек и объяснил, что уезжаю, что ей будет очень хорошо и что мы обязательно увидимся. Она уснула у меня на руках. Я поцеловал ее в лобик, в последний раз вдохнул ее запах, чтобы пропитаться им до конца моих дней. И уехал.

Джон Капетта достал платок и вытер глаза. Потом аккуратно сложил платок и, прежде чем продолжить, сделал глубокий вдох.

— Покидая Нью-Йорк, я оставил Паолине длинное письмо с объяснением моего поступка. Я написал ей, что должен совершить его сам, потому что у нас с ней не хватило бы духу сделать это вместе, что со временем мы научимся с этим жить. Я просил у нее прощения, умолял подумать о будущем, которое бы нас ждало, не поступи я так. Разве мы смогли бы наблюдать, как растет наш ребенок, в страхе ожидая момента, когда ей все станет известно? Приемный ребенок рано или поздно обязательно испытывает потребность узнать правду о своем происхождении. Те, кто этого лишен, всю жизнь мучаются. Ничего не поделать, такова человеческая природа. Что бы мы тогда сказали Леа? Что с самого начала знали, где искать ее родителей? Что стали невольными соучастниками ее похищения? Что у нас одно оправдание — любовь к ней? Если бы она после этого от нас отреклась, то поступила бы справедливо, но наладить отношения с настоящими родителями она бы уже не смогла, было бы поздно…

Я писал жене, что не для того мы удочерили девочку, чтобы она, повзрослев, опять стала сиротой.

Моя жена любила нашу дочь как родную. Любовь не зависит от родственных генов. Они расстались всего раз — когда Паолина отправилась с Сэмом в Уругвай.

Вы, наверное, считаете меня чудовищем, раз я их разлучил. Тогда я вам признаюсь, что, появившись в нашем доме, Леа не переставала повторять одно словечко, которое мы сначала принимали просто за детский лепет. «Нян, — кричала она дни напролет, — нян, нян, нян!» Кричит, плачет, смотрит на дверь. Позже я спросил коллегу, что это значит, и он огорченно объяснил, что это «мама» по-китайски. Леа неделями звала мать, а мы ее не слышали.

Мы прожили с ней два года. Годам к семи-восьми, а то и раньше, она сотрет нас из памяти. Но даже если мне суждено прожить сто лет, я буду помнить ее личико. До последнего вздоха буду слышать ее смех, ее детский голосок, ощущать аромат ее круглых щечек. Своего ребенка не дано забыть, пускай он даже не совсем твой.

Вернувшись домой, я обнаружил, что квартира пуста. Паолина не взяла только кровать, кухонный стул и табурет. В комнате Сэма не осталось ни одной игрушки. На кухонном столе, на том месте, где лежало мое письмо с мольбой о прощении, она написала красным фломастером одно слово: НИКОГДА.

Я не знаю, где они, покинула ли она Штаты, увезла ли сына в Уругвай или просто переехала в другой город.

Некоторое время трое мужчин молчали.

— Вы не обращались в полицию? — спросил наконец Пильгес.

— Что бы я там сказал? Что похитил нашу дочь и что жена ответила мне тем же, сбежав с нашим сыном? Чтобы ее выследили и сцапали, чтобы социальная служба отдала Сэма в приемную семью на то время, пока судья будет разматывать нашу историю и решать его судьбу? Нет, я не сделал этого, мы и так настрадались. Видите ли, мистер Стилмен, отчаяние порой перерастает в ярость. Я разбил вашу машину, вы — мою семью и мою жизнь.

— Искренне сожалею, мистер Капетта.

— Это вы теперь сожалеете, потому что сочувствуете моей боли, но уже завтра утром скажете себе, что вы не виноваты, что просто сделали свою работу и вправе этим гордиться. Согласен, вы докопались до правды, но ответьте мне на один вопрос, мистер Стилмен…

— Спрашивайте о чем хотите.

— У вас сказано, что пятьсот, а то и целая тысяча ничего не подозревавших американских семей оказались замешанными в эту торговлю детьми. Прежде чем публиковать свою статью, вы хотя бы на минуту задумывались о той драме, на которую вы их обрекаете?

Эндрю опустил глаза.

— Так я и думал, — сказал со вздохом Капетта и отдал Пильгесу листок с текстом, который тот ему велел записать: — Забирайте свой дурацкий диктант.

Пильгес взял листок, достал из кармана копии трех писем, добытых Эндрю у службы безопасности газеты, и разложил их на столике.

— Не то… — протянул он. — Совершенно другой почерк.

— О чем вы? — удивился Капетта.

— О письмах с угрозами, полученных мистером Стилменом. Я хотел убедиться, что их писали не вы.

— Вы пришли ради этого?

— И ради этого тоже.

— Тогда, на стоянке, я хотел отомстить, но оказался на это не способен.

Капетта взял письма и пробежал одно из них глазами.

— Я ни за что не смог бы убить человека, — сказал он, откладывая первое письмо.

Но, взяв второе, он резко побледнел.

— У вас остался конверт от этого письма? — спросил он дрожащим голосом.

— Да, а что? — ответил Эндрю.

— Можно взглянуть?

— Сначала ответьте на заданный вам вопрос, — вмешался Пильгес.

— Этот почерк мне хорошо знаком, — пробормотал Капетта. — Он принадлежит моей жене. Вы не помните, письмо было не из-за границы? Вы обязательно обратили бы внимание на уругвайскую марку.

— Проверю завтра, — сказал Эндрю.

— Большое спасибо, мистер Стилмен, для меня это важно.

Пильгес и Эндрю встали и пожали профессору теологии руку. По пути к выходу Капетта потянул Эндрю за рукав:

— Мистер Стилмен, я говорил, что не способен на убийство…

— Вы передумали? — спросил его Пильгес.

— Нет, но после всего происшедшего я бы не сказал того же самого о Паолине. На вашем месте я бы отнесся к ее угрозам серьезно.

Пильгес и Эндрю спустились в метро. В этот час подземка была самым быстрым способом добраться до работы.

— Признаться, у вас дар завоевывать людские симпатии, старина.

— Почему вы от него утаили, что вы сыщик?

— Тогда он воспользовался бы своим правом молчать и потребовал бы присутствия адвоката. Поверьте, лучше, что он принял меня за телохранителя, хотя мне это совсем не лестно.

— Разве вы не в отставке?

— Именно так. Но что поделать, никак не привыкну…

— Мне бы не пришло в голову прибегнуть для сличения почерков к диктовке.

— А вы думаете, Стилмен, что ремесло сыщика — это импровизация на коленке?

— Надо сказать, текст диктанта — настоящий идиотизм.

— Я пообещал своим друзьям, которые меня приютили, принять сегодня вечером участие в приготовлении ужина. А идиотизм, как вы изволили выразиться, — список порученных мне покупок. Я боялся что-нибудь забыть. Так что, господин журналист, не такой уж это идиотизм. Этот Капетта меня тронул. Вы когда-нибудь задумываетесь о последствиях своих публикаций для жизни людей?

— А вы в своей длинной карьере детектива никогда не совершали ошибок? Никогда не губили жизнь невинных людей, пытаясь убедиться в своей правоте, любой ценой довести до конца расследование?

— Представьте, бывало, и не раз. В моем ремесле каждый день приходится делать выбор: зажмуриться или открыть глаза. Отправить мелкого правонарушителя за решетку со всеми вытекающими или спустить его дело на тормозах, добиться предъявления обвинения или отпустить дурака на все четыре стороны — все зависит от обстоятельств. Каждое нарушение закона — особый случай, у каждого нарушителя своя история. Одним я с радостью всадил бы пулю в башку, другим хочется предоставить второй шанс. Но я был только полицейским, а не судьей.

— И часто вам случалось жмуриться?

— Вы приехали, мистер Стилмен. Не пропустите вашу остановку.

Состав замедлил ход и остановился. Эндрю пожал детективу руку и вышел на платформу.

13

В двадцать четыре года у Исабель уже была двухлетняя дочка. Ее муж, Рафаэль Сантос, почти ее ровесник, работал журналистом. Пара жила в скромной квартире в районе Барракас. Исабель и Рафаэль познакомились еще студентами. Оба учились на журналистов; он всегда говорил ей, что у нее более уверенное и точное перо, чему него, и что у нее особенный талант портретиста. Однако родилась дочь, и Исабель решила оставить работу до тех пор, пока Мария Лус не пойдет в школу. Журналистика была общей страстью этой пары, и Рафаэль никогда не публиковал статью, не дав ее сначала прочесть жене. Уложив дочку спать, Исабель устраивалась за кухонным столом и принималась править карандашом его тексты. Рафаэль, Исабель и Мария Лус жили счастливо, и будущее представлялось им в розовом свете.