Андрей Волос - Предатель Страница 20

Согласно данным указаниям задержан гражданин Шегаев Игорь Иванович.

Взято для доставления в Главное Управление Гос. Безопасности следующее. Паспорт сер. МЮ № 634022 и военный билет на имя Шегаева Игоря Ивановича. Две записные книжки с адресами и телефонами. Две тетради со стихами. 7/ IХ-33 г. Протокол подписал — Шегаев.

Обыск проводил: сотрудник ГУГБ НКВД Грахов.

Мы, нижеподписавшиеся, дворник Кузьминов и сотрудник НКВД Грахов составили настоящий акт в том, что во время производства обыска в д. № 8, кв. 16 по Селезневу пер. у гр. Шегаева Иг. Ив. последний всячески оскорблял сотрудников, производящих обыск. В частности называл сотрудников НКВД хулиганами и бандитами, а также говорил, что НКВД во время обысков подбрасывает различные документы и пр.

Все это делалось со стороны Шегаева с целью спровоцировать сотрудников НКВД, так как когда был закончен обыск, он потребовал записать в протоколе обыска о якобы грубом отношении лиц, производивших обыск. Подписали — Кузнецов. 7/IХ-33 г.

В углу кабинета стояли свежевычищенные сапоги, и запах скипидара перешибал даже застарелый дух табачной кислятины.

Чередько дважды прочел вторую бумагу. Его внимание привлекла разнобоица фамилий. Видишь как: поначалу дворник звался «Кузьминов», а в месте его подписи отчетливо читалось «Кузнецов». Поди разбери теперь, чему верить. И вообще, зачем Грахову нужно было привлекать этого не вполне ясного дворника, когда и второй документ мог бы подписать тот же Козлов, фигурировавший в первом?

«Намудрил Грахов, — недовольно подумал Чередько. — Молод еще. Простую вещь нельзя поручить».

И, отложив бумаги, поднял взгляд на Шегаева.

То, что Грахов маленько намудрил, было дело внутреннее, свое, и не предполагало разбирательства, поскольку не стоило даже выеденного яйца. А вот подследственный, судя по протоколу и акту, был тот еще фрукт. И требовал самого пристального внимания.

— Ну понятно, — с хмурой язвительностью протянул Чередько. — Подбросили что-нибудь?

— Не понял, — сказал Шегаев, недоуменно встряхиваясь.

Он сидел перед молчащим следователем уж никак не меньше десяти минут и думал все только о тюремных часах. Дело в том, что пока его вели сюда, в кабинет, по гулким, как пустые бочки, коридорам, он встретил их четырежды — все на кафельных перекрестках, над стальными лестницами, — и все четыре стеклянных круга с черными стрелками и черной же римской цифирью показывали такое разное время, будто висели не на разных этажах одного здания, а в разных концах земли: в Индии, скажем, Америке, Австралии и еще где-нибудь под чертями: третий час, десятый, седьмой, четвертый. Впрочем, и минуты были разные. Стояли, что ли? — нет, по крайней мере на двух он успел заметить перепрыг стрелки. Бесплодно размышляя об этой неразрешимой нелепице, успел впасть в сонное оцепенение.

— Во время обыска, говорю, что-нибудь вам подбросили? — повысил голос следователь. — Вы вот, вижу, высказывались на этот счет!

Шегаев пожал плечами.

— Не знаю. Мне не сообщали.

— То-то же! — буркнул Чередько. — Не сообщали вам!..

Он положил перед собой чистый бланк протокола, справа вывел число — 13 сентября, ниже написал привычное: «Я, оперуполномоченный 2-го отделения ГУГБ Чередько, допросил в качестве обвиняемого Шегаева Игоря Ивановича».

Опустил ручку пером на чернильницу.

— Рассказывайте.

— Что рассказывать?

— Все рассказывайте.

Шегаев хмыкнул.

— В общем так. Взял я удочки — и на речку. Утро раннее! Солнышко на травке золотое! Птички поют!..

— Так, так, — заинтересованно покивал Чередько.

— Черви у меня в банке железной, с вечера накопаны. Поковырялся, вытащил одного — жирного такого.

Шегаев показал пальцами — какого жирного.

Чередько одобрительно мыкнул.

— И, значит, надеваю его на крючок…

Поскольку он ставил своей целью вывести следователя из себя, то должен был ожидать чего-то подобного. Но все же купился на его понимающие кивки.

Плюха была такой силы, что едва не повалила его на пол. Чтобы выправиться, Шегаев вскочил.

— Охрана! — рявкнул Чередько.

Вбежал красноармеец.

Шегаев сел.

— Давай дальше, — радушно предложил следователь. — Увлекательно излагаешь. Клевало знатно?

— Буду отвечать только на конкретные вопросы, — сказал Шегаев, потирая щеку.

Оценивающе взглянув на него, Чередько кивком отпустил красноармейца.

— На конкретные, значит… Вот оно как. Ну хорошо… Стало быть, воевать будем?

— Почему — воевать?

— А как же! Если человек не хочет сам разоружиться перед пролетарским следствием, не хочет сотрудничать, если он выбрал тактику запирательства, уклонения, уверток…

— Да каких уверток? — перебил Шегаев. — Мне нечего рассказывать. Точнее, я могу, конечно. Не нравится о рыбалке, давайте про геодезию поговорим. Да боюсь, вам и это неинтересно. Вы бы лучше сказали, что именно вас интересует! Так же нельзя! Меня арестовали восемь дней назад, и я сижу, даже не зная за что! Теперь вызвали. Вот, думаю, узнаю наконец, в чем дело. А вы не говорите! Хотите, чтобы я рассказал все, что знаю! Да ведь я двадцать шесть лет на свете прожил, много чего могу вспомнить! Скажите хоть, с чего начать!..

Он замолчал, задохнувшись.

Чередько со вздохом вытащил папиросу из пачки, сунул в рот, жестко зажевал, пристально глядя при этом на Шегаева, чиркнул спичкой, пустил клуб дыма.

— Не куришь?

— Не курю.

— Правильно, — одобрил Чередько. — Такая зараза, не отвяжешься. А ведь потом жалеть будешь.

— О чем жалеть?

— Да не о табаке, конечно, — следователь сощурился, глядя на пущенное им кольцо дыма. — Жалеть будешь, что уперся. Ты погоди, погоди! — он жестом остановил попытку возражения. — Ты думаешь, просто так тут оказался? Случайно, что ли? Ничего не случайно. Дело давно крутится. Все уж разобрали. Всех на чистую воду вывели. Все во всем признались. А ты думаешь, что запрешься сейчас — и вывернешься. А как же вывернешься, когда все уж записано и проверено? И про тебя самого — тоже.

Шегаев на миг представил себе, что это так и есть — все давно прояснено, а он тут сидит упирается. Невольно поежился.

— Вы бы хоть намекнули — что выяснено-то? — предложил он.

— Ишь ты — намекнули!.. Тут намеками не отделаться. Рассказать надо. А если я тебе расскажу, это что ж? — следователь как-то незаметно перешел на «ты», да и прежде было видно, что «вы» его несколько тяготит. — Если расскажу, тогда уж поздно признаваться. Тогда уж никаких снисхождений. Вот и пожалеешь: что ж, дурак, не поверил, когда мне правду говорили! Ведь и впрямь уже все известно было! А я запирался, глупый! Вот уж, наверно, следователю смешно было на меня смотреть! Вот уж он потешался, когда я рожи ему строил! Строил-строил — а теперь меня под вышака́ подвели, а мог бы в малосрочники выйти!.. Не пожалеешь?

— Какого вышака? — тупо спросил Шегаев, про себя же снова и снова повторяя на какой-то дерганый мотив: «Пустое вы сердечным ты она обмолвясь заменила…» — При чем тут?

— Вот тебе раз, — вздохнул Чередько, гася окурок в железной пепельнице. — Совсем уж ты, брат, дураком показаться хочешь. Думаешь, все шуточки. А потом бац! — и к Духонину. Ну как знаешь… — Он протянул руку к чернильнице, но лежавшую вставочку не взял, а только постучал по ней пальцем, как будто взбадривая для скорой работы. После чего выговорил казенно: — Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности.

— Я не веду контрреволюционной деятельности, — сказал Шегаев, пожав плечами.

— Не ведете? — хитро прищурившись, переспросил следователь.

— Не веду.

— Хорошо! — как будто даже обрадовался Чередько. — А это что?

И швырком присунул к Шегаеву одну из лежавших справа от него тетрадок.

— Тетрадь…

— Ваша?

— Не знаю. Можно взять?

— Берите.

Шегаев раскрыл, пролистал, со вздохом отложил.

— Моя.

— И что же там?

— Стихи, — он снова пожал плечами. — Разве сами не видите?

— А какие стихи? — гнул свое Чередько, не обратив внимания на колкость.

— Незрелые, — усмехнулся Шегаев.

— А я скажу: контрреволюционные! — загнав в угол, припечатал следователь. — Разве нет?

— Контрреволюционные? Чем же это?

— Как это: чем же! Пожалуйста! — Чередько раскрыл тетрадь. Шегаев только сейчас заметил, что уголки некоторых страниц были загнуты, чего сам он никогда не делал. — Вот вы пишете… м-м-м… вот. Чем безжизненней наша пустыня… чем безжалостней наша свобода… вот оно, написано! Ведь ваше?