Андрей Волос - Предатель Страница 21

— Мое, — нервно согласился Шегаев. — Мое, да! Ну и что?! Что в этом контрреволюционного?!

— Вот тебе раз! — Чередько смотрел лукаво: то ли придуривался, упрямо и честно работая на успех следствия, то ли и в самом деле недоумевал, как такое может быть кому-то непонятно. — Как вы жизнь тут показываете? Жизнь у вас — безжизненная, свобода у вас — безжалостная! Это разве не огульное вранье? Разве не вражий голос? Смотрите, мол: все живое у них повыбито революцией! жизни нет! свободы нет!.. Разве не так?

— Что за бред! — возмутился Шегаев. — Вы второе двустишие прочтите! Там ясно сказано: тем слышнее созвучья простые ослепительных струн небосвода! При чем тут революция?! Речь о проявлениях духа, а не о революциях! О свободе духа, о пустыне, в которой оказывается дух, получивший полную свободу! Вот о чем!

Загадочно усмехаясь, следователь смотрел на него, как будто читая в лице еще необлекшееся в слова признание.

— Расскажите о своих отношения с Игумновым, — с удовлетворенным вздохом сказал он через минуту.

— С Игумновым? — переспросил Шегаев.

— С Игумновым Ильей Миронычем, — уточнил Чередько. — Главарем контрреволюционной банды.

Ему не нужно было этого вопроса, чтобы размышлять о судьбе Игумнова.

И о своей связи с ним.

Он думал об этом с первой секунды — когда услышал об аресте.

Нелепица! Дикость!.. Все равно что арестовать бабочку, стрекозу… бросить в камеру сноп солнечного света… заковать в кандалы морскую волну или музыкальную фразу.

Тот небольшой кружок, центром которого являлся Илья Миронович, не имел и не мог иметь отношений с властью: ни противиться ей, ни поддерживать ее не представлялось возможным, поскольку их существования не касались друг друга: власть обитала в одной стихии, они в другой; подозревать, что они, осуждая власть, как явление косное, порождающее несвободу, хотят при этом переменить ее, поставить на иные рельсы или привести к ней иных людей, было все равно что подозревать плотву в желании вмешаться в жизнь тигров, ласточек — в стремлении навести порядок в мире кротов…

Познакомились они у Красовского.

Шегаев заглянул в кабинет, увидел, что у Феодосия Николаевича посетитель, и хотел закрыть дверь, но Феодосий Николаевич махнул рукой — зайдите, мол.

Приподнялся из кресла, представляя их друг другу:

— Илья Миронович, это Игорь Иванович Шегаев, помощник мой незаменимый… Познакомьтесь, Игорь — Илья Миронович Игумнов… Садитесь, Игорь, послушайте, какие диковины профессор рассказывает!

Голос у Красовского был довольный, да и Игумнов посмеивался — должно быть, начинали с каких-то рутинных вещей, деловых, а уж потом разговор забрел на иное.

— Да какие же диковины? — простодушно удивлялся Игумнов, но глаза были сощуренные, смеющиеся, и бороду он поглаживал не просто, а как-то хитровато, будто готовя некую каверзу.

— Как же не диковины? — в тон, с деланым возмущением, отвечал Красовский. — Ваше предложение от триангуляционной сети отказаться — это разве не диковина?!

— Феодосий Николаевич, триангуляционная сеть — это у нас с вами вынужденность! Мы иначе не можем! Зачем мы покрываем Землю сетью треугольников? — затем, что, имея в поле зрения три вершины треугольника, координаты которых нам известны, легко можем рассчитать координаты точки, в которой находимся. А если вы и без этих треугольников сможете получать координаты любой точки? Причем не относительные — от ближайшего узла сети, — а абсолютные, астрономические! То на кой, простите, ляд вам тогда триангуляционная сетка?

Красовский с досадой шлепнул ладонями по кипе лежавших перед ним бумаг.

— Да как же получать координаты, Илья Мироныч?

— А по радио, Феодосий Николаевич, по радио!

— Откуда?

— Да с сатэллитов же!

— А там они откуда возьмутся?!

— Как же «откуда»? Если два сатэллита движутся по орбите, координаты каждой точки нам известны, то простейшая засечка радиосигналов на поверхности Земли позволяет вычислить координаты этого пункта!

— То есть у меня какой-то специальный радиоприемник должен быть?

— Конечно! И радиопередатчик! И быстрый вычислитель!

Игумнов поднялся, шагнул к доске и стал, тряся бородой, размашисто черкать мелом.

— Вот поверхность Земли! Вот траектория сатэллита! Один отсчет! Другой! Разве трудно рассчитать координаты?

— Вот так! — Красовский развел руками и посмотрел на Шегаева — мол, что ты с ним будешь делать! — Сатэллиты! Передатчики! Ну и фантазер вы, Илья Мироныч. Честное слово! Жюль Верну такое и не снилось.

— Ну, знаете, мало ли что Жюль Верну не снилось. Спал, должно быть, маловато.

Игумнов положил мел и, оборачиваясь, весело подмигнул Шегаеву. Глаза у него были серые и смотрели из-за очечных стекол с таким насмешливым прищуром, как если бы он всегда знал заранее, кто что собирается в эту минуту сказать.

— Дело за малым! — безнадежно махнул рукой Красовский. — Тут простых башмаков не найти, а вам, Илья Мироныч, вон чего подавай — сатэллит! Портянками не разжиться — а ему передатчик!..

Игумнов и впредь не раз заговаривал о будущем геодезии, которое, судя по всему, видел как на ладони. Впрочем, это касалось не только геодезии: всякое будущее Илья Миронович мог описать подробно и отчетливо — в отличие от настоящего, с которым имел куда более непростые отношения.

Так сложилось, что на следующий день Шегаев оказался на Моховой — и они снова встретились, точнее даже — столкнулись.

— Игорь Иванович! — воскликнул Игумнов. — Что же вы опаздываете?!

Досаду он изобразил настолько натурально, что Шегаев опешил и едва не расплескал свои щи.

— Шучу, шучу! — Игумнов смеялся, ставя на стол два стакана с простоквашей, один из которых был накрыт куском черного хлеба. — Уж простите меня, вечно какая-нибудь глупость с языка свернется!

Собственно, с этого незапланированного обеда в университетской столовой по-настоящему и началось их знакомство.

Прихлебывая простоквашу, Игумнов толковал о том, что Солнце несомненно полое — а иначе, при таких размерах, невозможно объяснить сравнительно небольшую его массу; и что бесконечность и вечность есть обиходные понятия человеческого ума, поскольку человек живет именно в бесконечной и вечной Вселенной. И, кстати, именно поэтому такой же обиходной для него должна быть идея бессмертия, а если обиходной, то, следовательно, мыслимо достижимой; увлекшись рассуждениями, заявил, что есть ли Бог, нет ли Бога, но именно решение связанных с бесконечностью вопросов, установление живой связи между человеком, как существом преходящим, и бесконечностью, вечной в своем существовании, и является религиозной деятельностью, кто бы там что на этот счет ни толковал. Когда же Шегаев, дохлебав щи, обнаружил, к великому своему изумлению и гневу, на дне тарелки грязную копейку, неведомо как там оказавшуюся вместе со всеми своими бациллами, Игумнов грустно заметил, что, должно быть, таким образом Нарпит пытается скомпенсировать клиенту отвратительное качество своей стряпни…

Потом шли по заснеженной, но ростепельной, влажной Никитской, отчего-то пропахшей мокрой бумагой. Свернули на бульвар.

— Вы еще молоды, — говорил Игумнов, посмеиваясь, как всегда делал, когда предмет рассуждений вынуждал его взять совершенно серьезный тон. — Но тоже скоро почувствуете: математика иссушает только тех, в ком соков изначально не было. Математика — не часть жизни, математика — это и есть жизнь. Она единственная способна к саморазвитию. Математика может сформулировать закон, которому еще нет практических подтверждений. Открыть неведомые свойства реальности. И если она их открывает, можете быть уверены, что скоро столкнетесь с ними на самом деле!..

Профессор поскользнулся, Шегаев поддержал.

— Да вот взять хотя бы Максвелла! — воскликнул Игумнов. — Он предложил систему уравнений для описания электрических явлений. Оказалось, что с помощью несложных преобразований из них выводится волновое уравнение. И тогда Максвелл предсказал существование электромагнитных колебаний. А через двадцать лет Герц подтвердил его правоту!

Профессор победно посмотрел на Шегаева.

— Все прочие науки тупо плетутся за фактом, за практикой. Нет явлений — нет зависимостей, нет зависимостей — нет наук! Идеальным итогом их развития является система, объединяющая всю эмпирику. Несомненно, она окажется очень практичной, поскольку создается практикой с целью использования в практике! Она позволит легко и быстро находить любые данные, которые могут понадобиться для приобретения той или иной выгоды, пользы, той или иной экономии средств, того или иного способа действия и достижения нужных результатов. Как славно, что все на свете можно классифицировать! И как жаль, что классификацией нельзя ничего объяснить!.. Вы согласны?