Ромен Гари - Пожиратели звезд Страница 20

Господин Манулеско продолжал увлеченно играть на скрипке. Из-под толстого слоя белил на его лице прорывалась торжествующая улыбка: он был абсолютно уверен в том, что приказ приостановить казнь – а может быть, даже вообще пощадить всех – был отдан под влиянием его артистического дарования, очарования, восхищения и восторга, вызванных его игрой.

Великих музыкантов не убивают, каков бы ни был политический строй. Перед ними склоняются в уважении; большому искусству свойственно таинственным, но бесспорным образом пробуждать инстинктивное уважение даже в самых примитивных натурах. Он был уверен в том, что нашел в сердцах этих зверей в военной форме человеческую струнку и коснулся ее.

Отправься в свое время величайшие виртуозы-евреи в Берлин играть перед Гитлером, так, может быть, судьба их народа сложилась бы совсем иначе.

Кубинское чудовище, несмотря на то что д-р Хорват старательно избегал встречаться с ним глазами, радостно улыбалось ему, но миссионер с суровым видом отвернулся: он все-таки не докатился еще до того, чтобы брататься с этим дегенератом.

Первым, что пришло на ум мистеру Шелдону, адвокату, пребывавшему в состоянии почти полного отупения, была мысль о том, что если чуть-чуть повезет, то теперь хватит времени на то, чтобы подействовало успокоительное. Затем он увидел нечто вроде сна наяву: вспышка, длившаяся не более секунды, но в результате нее столица этой проклятой страны превращается в руины и в облаках черного дыма разорвавшихся американских снарядов не остается ни единого живого существа. Когда думаешь о том, что в этот самый момент десятки тысяч студентов требуют заключения мира с вьетконговцами, то отдаешь себе отчет в том, до какой степени так называемые интеллектуалы невежественны относительно положения дел в третьем мире. Все это с несвойственной ему разговорчивостью он и изложил д-ру Хорвату, одновременно борясь с непреодолимым желанием помочиться, которое ему приходилось сдерживать из опасения, что в противном случае это будет истолковано как признак расстройства организма, вызванного страхом.

Старая индеанка ни разу не шелохнулась. Стояла там, куда ее поставили, и ждала, по-прежнему блаженно пережевывая дивный наркотик, столько сделавший для этой страны. Д-ру Хорвату она вдруг напомнила куклу аризонских индейцев Catchina – даже сама ее одежда воскрешала в памяти традиционные цвета этих маленьких языческих идолов, которых он видел в музее Флагстаффа.

Чарли Кун носовым платком промокал землистого цвета лицо. Теперь он был почти уверен в том, что спасен, что этот сукин сын Альмайо сыграл с ними одну из своих знаменитых шуточек; они определенно были вне опасности, хотя сам он не очень-то представлял себе, что могло означать «определенно», принимая во внимание состояние его сердца и свойственный человечеству недостаток таланта по части долгожительства.

Однако его острое театральное чутье и проверенное годами чувство спектакля подсказывали ему, что на сей раз актеры уходят со сцены не окончательно.

Девушка, щелкнув золотой зажигалкой, закурила сигарету. Теперь она выглядела более взволнованной, чем прежде, почти встревоженной, словно перспектива остаться в живых поставила перед ней всевозможные проблемы, способа решения которых она не знает.

– Ну вот, а я-то поверила, что на этот раз действительно все, – сказала она с оттенком сожаления, навлекшим на нее возмущенный взгляд проповедника. – Вот уж и в самом деле не везет. Обычно я не позволяю себе столь негативных мыслей, но что вы хотите – надоело мне все это, теперь я уже не знаю, что и делать. С Хосе вечно так. Все время меняет свои взгляды и никогда не выполняет обещаний. Он исключительный парень, но у него есть проблемы.

Вы представляете, в этой стране нет ни единого психоаналитика – ни единого. Я хотела открыть при университете кафедру психоанализа, пригласила венгерского врача, но он стал полковником полиции, потому что стране не хватает кадров, а элиты здесь никогда и не было. О, я даже сама не знаю, почему говорю вам об этом. Все очень просто: он не хочет меня больше. Считает, что я приношу несчастье.

Они увидели, что капитан Гарсиа бежит в их сторону; услышали визг автомобильных покрышек по камням, и тут «кадиллаки» и джипы, взметая камни, на полной скорости выскочили из-за угла в клубах пыли и резко затормозили. Размахивая руками, капитан Гарсиа пролаял какие-то новые распоряжения, и солдаты грубо – не из неприязни, а скорее из-за поспешности – стали заталкивать их в машины. Д-р Хорват так быстро привык к этой стране, что, получив как следует по ребрам ружейным прикладом, даже и не подумал возмущаться. Он прыгнул в машину и оказался зажатым между кубинским чудовищем и маленькой американкой, а саркастическая и, как ему показалось, исполненная злобного удовлетворения физиономия куклы чревовещателя, склонившаяся через плечо хозяина, сидевшего рядом с шофером, торчала прямо у него перед носом. Он увидел, как на пороге кафе возник капитан Гарсиа, нежно сжимавший в объятиях груз бутылок, казавшийся непомерным даже в его гориллоподобных лапах; увидел, как этот продукт человеческого распада устремился к снабженному качавшейся антенной джипу, передал своим подчиненным бутылки и вскочил в машину, усевшись рядом с водителем; после чего джипы, мотоциклы и все четыре «кадиллака» рванули с места и помчались по каменистой местности, где не было видно и намека на дорогу, во весь опор удаляясь от шоссе по направлению к горам. Четверть часа они мчались в безумной тряске, швырявшей миссионера то в объятия ужасного кубинца, подхватывавшего его всякий раз, чтобы он не упал, то на несчастную американку, которая некоторое время отчаянно икала, а затем внезапно заснула, положив голову на колени д-ра Хорвата; потом выехали на некое подобие дороги – во всяком случае, в этой стране оно вполне могло сойти за дорогу и в сравнении с тем адским отрезком пути, который они только что преодолели, казалось мягким как ковер. Запрокинув голову и прикрыв глаза, проповедник, бедро которого было прижато к горячему бедру сексуального выродка, а внизу живота покоилась светловолосая головка пьяной девицы, позволил себе погрузиться в состояние пустоты и тупого оцепенения, настолько близкое к своего рода полному самоотречению, что уже безо всяких колебаний – для большей устойчивости, а может быть, даже и в поисках моральной поддержки – одной рукой обнял за плечи кубинца, другой – талию бедного дитяти, которому в таком возрасте никак не следовало покидать родной дом и свою страну.

В джипе, мчавшемся во главе колонны, капитан Гарсиа, несмотря на то что текила по-прежнему продолжала вносить приятную путаницу в его мысли, предпринял очередную попытку переварить невероятное известие, только что поставившее с ног на голову тот мир, в котором он жил на протяжении многих лет, – уютный мир приказов и их исполнения. Когда прибежавший сержант, задыхаясь от волнения и страха, сообщил ему, что удалось устав овить радиосвязь с Генеральным штабом, сразу нее объявившим о вспыхнувшем в столице мятеже, к которому присоединилась армия, занимавшая теперь все стратегически важные пункты, он не слишком удивился; не то чтобы он ожидал этого, а просто потому, что восстания военных всегда входили в состав национального достояния и были способом перераспределения ценностей и должностей, открывавших к ним доступ. Он был готов к тому, что в один прекрасный день его самого будут пытать и казнят; при его ремесле это почти неизбежно, и поскольку он сумел воспользоваться всеми радостями жизни и занимаемого им положения, то не так уж боялся смерти. Но неопределенность и те ситуации, в которых необходимо было принимать самостоятельные решения, последствия которых невозможно было предвидеть, приводили его в ужас. Он всегда занимал положение подчиненного и исполнял чужие приказы, и вот теперь, впервые в жизни, ему вдруг нужно было проявить инициативу и действовать безо всяких инструкций в условиях политической смуты, когда предпринятые им шаги могли с равным успехом сделать его как предателем, так и героем. Он не верил, что режиму Альмайо пришел конец, хотя от сообщения Генерального штаба веяло откровенным пессимизмом и даже смятением; не мог себе представить, чтобы такой человек, как Хосе Альмайо, позволил врагам захватить себя врасплох или сплести заговор – во всех кругах общества у него были информаторы, и он никому не доверял. Но на этой земле всякое случается, и даже самые великие негодяи не застрахованы от внезапных и глупых ударов судьбы; бывало, самым распоследним мерзавцам, создавшим, казалось бы, вокруг себя полную пустоту, вдруг изменяла удача и они вынуждены были уступить свое место другим. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что следует действовать с предельной осторожностью, и первый вывод, к которому он пришел, сводился к тому, что в столь смутной ситуации, когда никто не знает, как все обернется, расстреливать американских граждан было бы безрассудно. Если победителем выйдет Хосе Альмайо, если появятся сведения, подтверждающие то, что удача по-прежнему сопутствует ему, вот тогда можно будет со спокойной совестью прикончить американцев, а о том, что он какое-то время не повиновался приказу и оттянул казнь, никто не узнает. Но если успех окажется на стороне восставшей армии, лучшей и, может быть, единственной возможностью спасти свою шкуру будет оставить гринго в качестве заложников в каком-нибудь потерянном уголке Сьерры и сообщить о том, что он отказался исполнять преступные приказы кровавого диктатора, а затем с помощью посольства Соединенных Штатов получить в обмен на пленников охранное свидетельство для себя самого.