Виктор Коклюшкин - Убойная реприза Страница 20

– Типун тебе на язык! – сказал Эдик.

Впереди забелел новым фасадом электроламповый завод. Год назад подвозил меня восточный человек. Я говорю: «А это – электроламповый завод!» Он говорит: «Знаю. Меня отсюда выгнали… с первого этажа. Мы пирожные делали… вкусные. Сейчас вот извозом занимаюсь». «В Москве давно?» – спросил я, сочувствуя. «Двенадцать лет… жена, две дочки в школу ходят – семью кормить надо».

А вот и мост горбатится над тихой грязной речушкой, в которую почему-то частенько ныряют, сбив парапет, автомобили. Загадочная речушка… и путь у нее по Москве не простой: мимо сумасшедших домов, мимо тюрьмы, мимо секретных заводов и несекретных, мимо технического университета и Андроньевского монастыря, мимо суда, где приговаривали диссидентов, и библиотеки иностранной литературы, мимо сталинской высотки и – прям в Москву-реку! И все тихо, незаметно, укромно, словно стесняясь… Надо бы, конечно, сказать, что в сумасшедшем доме, что слева, побывал Есенин, а в том, что справа, в XIX веке жил легендарный юродивый Корейша, упомянутый в «Женитьбе Бальзаминова», что умные люди, прежде чем какое дело делать, к Ивану Яковлевичу в сумасшедший дом посоветоваться едут. А на крышу авиационного завода выводили на прогулку наших легендарных авиаконструкторов, когда они там в шарашке работали. Непростая речонка… Чего вокруг нее только нет! Даже «Рособоронэкспорт», чего я никак понять не могу! Как это: российская оборона и – на экспорт? Раньше американцев, продававших оружие, называли в газетах: «Торговцы смертью», а мы, значит, продаем свою оборону? Тихая реченька… если однажды всплывет подводная лодка, я не удивлюсь! Если приземлится… приводнится летающая тарелка, скажу: «А где же еще!» Тем белее, что на ее берегу музей академика Сахарова в бывшем отделении милиции, а на другом – казармы, в которых солдаты, как и в XIX веке, спят на двухъярусных койках! Какая еще река знает столько тайн, сколько наша скромница Яуза? А ведь я забыл упомянуть Лефортово! И еще одну психбольницу в милом памятнике архитектуры неоклассического стиля, где во времена моего детства лечили алкоголиков, а теперь…

День клонился к закату… Какая красивая, манящая, успокаивающая и растиражированная, почти пародийная фраза. Как он клонился, куда? Это солнце на небосклоне сползает в горизонт, а день – истаивая, сереет, темнеет, будто костер, что превращается в золу.

Наш денек еще горел, но краски по-вечернему сгустились, зарумянились стены домов, как девичьи щечки…

Мы припарковались. Посидели, взглядывая на часы. То ли шпионы, то ли контрразведчики… Советский кинематограф пятидесятых годов приучил детвору, что мужчина в плаще и шляпе обязательно шпион! И мы, пяти-шестилетние дурачки, ходили следить. «Пойдем следить за шпионами?» – говорил кто-нибудь постарше, и мы шли. Благо рядом были министерства – наркоматы, как мы их называли по старинке, вооружения, авиации, ЦСУ – Центральное статистическое управление, главная военная прокуратура и штаб ПВО, где во дворе ходил автоматчик, потом – солдат со штыком на ремне, потом без штыка, а сейчас – вообще никого нет, и вид такой, будто туда все-таки попала какая-то бомба. В общем, объектов для шпионов было много. Иногда шпион поворачивался и посылал нас матом. Но чего же еще ждать от вражеского агента? Насладившись и возбужденно нашептавшись: обсуждая, как он повернулся по-шпионски, как он вошел в телефонную будку и оглянулся по-шпионски, какой у него точно шпионский портфель – «Я такой в кино видел!» – доказывал кто-то, мы шли по домам, откликаясь на зов матерей и бабушек: «Саша, домой!», «Витя, обедать!».

– Мы прям как контрразведчики, – сказал я.

Икс Игрекович посмотрел на меня, перевел взгляд на Гену.

– Мобильник держи включенным, наушник не вынимай, – напомнил ему. – А вы, – повернулся к якобы эмигранту и Раисе, – как только Настя с гостем вступят на мост – сразу за ними, дистанция – пять метров!

– Так точно! – по-военному ответил бывший псевдоэмигрант, по паспорту – Олег Борисович, умудрившийся сыграть почти в полусотне фильмов и остаться неизвестным.

Раиса – надежный товарищ, но и она опростоволосилась на довыборах в Госдуму: на встрече кандидата с избирателями изображала старушку жалостливую. Телевидение снимало встречу, а у нее в самый ответственный момент зазвонил мобильник! Так она в сердцах плюнула, достала «Мальборо» и закурила!

Водитель включил приемник, и в воздухе задрыгались чужеродные звуки.

– Выключите, пожалуйста, это дерьмо! – сказал, поморщившись, Икс Игрекович.

И верно – по России гастролирует ансамбль «Березка» из Японии: японки в кокошниках, японцы в косоворотках, а тут!..

Тишина с каждой минутой все больше напрягалась. Я вспомнил, как пацаном 1 Мая на Сретенке взбежал на трибуну, что устанавливалась у 610-й школы, и в оставленный без присмотра микрофон стал приветствовать демонстрантов: «Да здравствуют наши славные рабочие!» Демонстранты, праздничной колонной шедшие к Красной площади, отзывались: «Ура!», я кричал: «Да здравствует Уланский переулок и дом 13!» «Ура!» – отзывались демонстранты, шедшие с транспарантами, портретами вождей и цветами. «Да здравствует Витя!» – крикнул я. «Ураа-а!» – отозвались демонстранты, а ко мне бросились две прыткие фигуры, я – наутек. Проходными дворами, в свой двор, на черный ход, дверь подпер доской. Сердчишко колотится, а мимо бегают: «Где он?! Где он?!»

– Ну, всё! По местам! – скомандовал Икс Игрекович. – Гена, до сигнала – к реке только спиной. Секунданты – прогуливаетесь, но далеко не отходите.

– А?.. – начал было якобы адмирал.

– Да не заметит он вас! Вы же без мундиров!

– Я хотел сказать: а если он не придет?

– Тогда случится самое неприятное, – пообещал режиссер, – вы не получите денег!

Вдохновленные речью режиссера, особенно последними словами, исполнители высыпали на тротуар. Раиса и Олег Борисович, помахав на прощанье, отправились на противоположный берег. Шли, будто уходили от нас навсегда. Как-то даже грустно на минутку стало. Секунданты и дуэлянт, перебежав дорогу перед близко идущим транспортом, принялись изображать предписанное. А мы, трое, остались в салоне «Газели». «Лексус» маячил чуть впереди и блестел, как надраенный сапог. А за нами, я оглянулся, тоже устроилась машина. Что-то насторожило меня, но насущные заботы не позволяли отвлекаться. Эдик сидел рядом с водителем, провожая взглядом проносящиеся автомобили. Если проносилась очень дорогая модель – вздыхал.

У Икс Игрековича затренькал мобильник. Как-то безрадостно, у иных – хитовые мелодии, у одного балбеса крик: «Стой! Руки вверх!», а у него…

– Да. Понял, – убрал мобильник, сказал нам: – Идут. Признаться, был не уверен.

Эдик перестал ловить взглядом автомобили и уперся в тот берег, поджидая появление своей зазнобы. Впору ему бы идти на поединок, чтобы убить соперника. Да кто ж знает, где его счастье? Может, и не соперник Д. ему, а избавитель? Может, спасает судьба старого греховодника, как знать?

И я смотрел на тот берег, там, за большим заводским зданием, через дорогу, особняк бывшей администрации. Делали не так давно ремонт и – стильную ограду столетней давности поменяли на новую. Это, как если бы человек пришел запломбировать зуб, а ему все выдрали и новые вмостили. Впрочем, это сравнение не подходит – кованую ограду, скорее всего, дошлые спецы запродали какому-то нуворишу в его загородную резиденцию, а чужие зубы врач домой не понесет, не продаст, не обогатится. Всё разворовали, и – никому не скажи! Терпи. Из сельских храмов иконы намоленные воруют – ущерб исчисляют по стоимости; награды у стариков – по стоимости медалей, это все равно что убийство человека мерить по весу тела и подсчитывать по цене мяса на рынке!

Мы ждали. Эдик радом с водителем, Икс Игрекович – за водителем, у окна с видом на мост; я – у окна с видом на тротуар, где пешеходов не было, а у стены сидела дворняжка и внимательно смотрела на нашу машину, чувствуя что-то. Потом собака стала смотреть на машину, что припарковалась сзади – черную «Ауди» с четырьмя кольцами на радиаторе.

– Два кольца – на свадебной машине, а если четыре? – спросил я Икс Игрековича.

– Не знаю, – ответил он, не отвлекаясь и удерживая внутреннюю связь с исполнителями. Это уж точно, отпустишь напряжение в своей душе, и все нити связующие провиснут.

Я вновь взглянул на «Ауди» – за рулем мужчина, сразу чем-то мне не понравившийся: лет сорока, голова обрита, а взгляд, будто примеривается, чтобы ударить. Девушка рядом – ой, е-е! Взгляд пленницы – хуже нет такого, поломанного, взгляда у женщин. Даже когда глаза кипят и брызжут гневом, как раскаленным металлом, – лучше; очень, конечно, неприятен взгляд вихляющий, смазанный лживостью, и все-таки поломанный – непереносимее.

Настя с Д. запаздывали. «Хорошо бы, они не пришли», – подумал я, уже от одной этой мысли испытывая облегчение. «Виктор Михайлович, извините, я понимаю, как это неприятно для вас, но концерт не состоится…» – когда такое говорят по телефону, хочется сказать: «Приятно, приятно, не расстраивайтесь», но говорить подобное нельзя, и произношу половину фразы: «Не расстраивайтесь», отчего создается впечатление, что я человек мужественный и, как бы ни было мне тяжко, стараюсь утешить других.