Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов Страница 20

Писать не о чем, да и незачем. Жизнь — не азбука, жить — значит соответствовать действительности.

Борис Эпохальский. «Истории — конец!» (2008)

РУССКИЙ ХАРАКТЕР

После взрыва крепостной стены одного горожанина завалило обломками. Но так, что он мог дышать. На шестнадцатый день гайдуки, перебирая щебень, услышали стоны и откопали его. Он тут же потребовал водки и бани. Удивлённые жолнеры отнесли его в обоз, где, отведав водки, он тотчас умер.

Сигизмунд Жебржидовский «Взятие московского града» (1610)

ЕСЛИ БЫ МОЛОДОСТЬ ЗНАЛА, А СТАРОСТЬ МОГЛА

Профессор К. был живой легендой. Учёный с мировым именем, вошедшим во все энциклопедии, он представлялся нам, студентам, полубогом, всезнающим и всеведущим. Его авторитет был непререкаем, он олицетворял бескорыстное служение науке, и на его лекциях было слышно, как пролетит муха. Подслеповатый, он ходил в толстых очках, с палочкой и казался нам стариком, хотя был тогда средних лет, не старше меня сегодняшнего. Принимая экзамены, на которых был грозой, профессор курил с нами в коридоре, и мы ловили каждое его слово, стесняясь его присутствия, делались взрослее. Зато потом, сбегая по лестнице, оглашали университетские стены громкими криками, доносившимися до его ушей эхом весёлого галдежа. Теперь я вспоминаю его поношенные брюки, застенчивую походку, лицо, на котором проступало страдание, вспоминаю его жалкую, сгорбленную фигуру, от которой за версту веяло одиночеством, и понимаю, что, глядя нам вслед, он отдал бы все свои награды и звания, все свои книги и статьи за то, чтобы хоть раз сбежать с нами.

А спустя много лет я встретил профессора К., совсем старого, в супермаркете. «Опять набрал ерунды! — вынимая из его корзины продукты, покрикивал на него подросток с плеером в ушах. — До чего же ты, дед, бестолковый!» Профессор беспомощно щурился, и, точно извиняясь, разводил руками. Я тут же купил огромный букет цветов. «Я когда-то у вас учился, — положил я его в корзину. — Вы, конечно, меня не помните, зато ваши ученики пронесли благодарность вам через всю жизнь…»

До сих пор у меня перед глазами удивление мальчишки и слеза, застывшая на морщинистой щеке старика.

Гурьян Грустный. «Житейские университеты» (1985)

НЕВЫСТРАДАННЫЕ ПАРАЛЛЕЛИ

На горной тропинке, идущей вдоль ущелья, я намечаю камень шагах в двадцати и, сильно зажмурившись, иду к нему. Но на полпути не выдерживаю. Нет, я не испугался и не сбился с пути, просто закружилась голова. Опять закрываю глаза и медленно продвигаюсь вперёд. Я занимаюсь этим всё утро. Потом, чтобы привыкнуть к темноте, надеваю повязку и так — обедаю. Сегодняшняя ночь обещает быть безлунной, и я, выйдя во двор, буду стрелять из пистолета и биться на саблях, а вернувшись, не стану зажигать факелов, чтобы читать руками и на ощупь узнавать лица жён. Так я учусь обходиться без зрения. Ибо Аллах, устами лекарей, обрёк меня на скорую слепоту. И я готовлюсь. Если меня ждёт мрак, значит я уже во мраке, значит мне нужно по-другому «увидеть» мир.

Вместе с другими к изгнанию в пустыню приговорили и Гиерокла. Когда остальные пили воду, запасая её в бурдюки, он молвил: «Если мне предстоит пустыня, значит я уже в пустыне!»

И разбил свой кувшин.

Эту легенду поведал мне дед. Он был так стар, что уже не вставал с постели. «Перед смертью не надышишься! — рассмеялся я. — А знаешь, может, мы все уже мёртвые, раз должны умереть?»

О, Аллах, как глупа бывает молодость!

Керим Тимур-заде. «Глазами слепца» (1703)

МОНОЛОГ ПОДКИДЫША

Боже, с каким равнодушием они обсуждают мою судьбу! Жалко, не умею говорить, иначе наплёл бы с три короба про благородное происхождение и врождённые таланты! Да и пелёнки мешают, а то бы заломил руки, чай, не Станиславские, поверили бы!

О, Господи! Я не хочу в сиротский дом! Что они там мелют про сплюснутый череп? А про дурную наследственность? Как им не стыдно, моя мать — шлюха, отцов — на всех хватит, но я же не выкидыш! И у меня есть права! Да, я родился с зубами и сам перегрыз пуповину. И что? Да на свете каждый второй такой! Вон лысый рот открыл — дядя, галка влетит! Свою жену агукай, урод, и убери слюнявый палец — откушу! А что они талдычат про слабое здоровье? Мерзавцы, я вас всех переживу!

Чу! Принимают решение — пора корчить рожу и плакать, плакать…

Афанасий Каминский. «Вопли молчащих» (1949)

УДИВЛЕНИЕ

Отношения зависят от того, где начинаются. Если знакомство состоялось в чиновничьем кабинете, то для его хозяина вы навсегда останетесь просителем. Если завязалось на лекции, для её устроителя будете вечным студентом. Лучшие из знакомств — больничные. В больницах рушатся барьеры, и голые, как Адам, взрослые снова становятся детьми. Куда деваются надменность и чванство! Богатство и положение остаются за воротами! А внутри складывается больничное братство — борьба с депрессией, бессонницей и страхом делает приятелями за считанные дни.

Расставаясь, обмениваются телефонами. Но звонят редко — жизнь берёт своё.

Странно, что люди на земле враждебны. По сути, мы все в больнице для неизлечимых.

Саид Али-джан. «Больница как метафора» (2010)

БЕГСТВО

Восточный деспот Шейх Паладин Раджа — о нём повествует апокрифическое «Собрание тайн» Фаррука Хайр-ад-Дина — известен под прозвищем Замуровывающий. К этому грозному прозвищу не прилипла возвратная частица, и это странно, учитывая его историю.

Поначалу Шейх Паладин Раджа не выделялся ничем, кроме мудрости и загадочности, которых на Востоке в избытке, но ближе к середине своего царствования, «благословенного и милосердного», как замечает Хайр-ад-Дин, он приказал воздвигнуть себе усыпальницу. В его распоряжении не было бы ничего необычного, если бы он не перебрался в свой склеп ещё в разгар работ, став его живым центром. Мулла делийской мечети, о чём также сообщает Хайр-ад-Дин, усмотрел здесь кощунственную попытку сравниться с Аллахом — центром миров. Но как может соперничать с Аллахом тот, кто сам замурован лишь буквой в Его тексте? Как бы там ни было, семьдесят семь концентрических стен отделили властелина от подданных, семь каменных небес, нависших куполами, — от неба. Тридцать три круглых башни мёртвыми псами сторожили покой мавзолея. Внутренний дворец был разделён на тридцать три зала, где на тридцати двух тронах восседали двойники повелителя. И только один зал вмещал его священную особу. Ко всем бесчисленным замкам подходил единственный ключ, который изваяли в виде зуба, чтобы Шейх Паладин Раджа мог хранить его во рту.

Строительством, которое не прекращалось ни днём, ни ночью, руководил визирь. Кроме него никто не знал срока его окончания. Подозревали, что таких сроков и не было, что согласно плану властителя (или его капризу, как шептались по углам) нужно было охватить как можно больше земли, в идеале — все владения Шейха Паладина Раджи или даже весь мир. В этом случае работы остановила бы только смерть визиря, единственного посвящённого в замыслы правителя.

Теперь нам остаётся только гадать, какую цель преследовал Шейх Паладин Раджа, заключая себя в каменном мешке. Психиатр связал бы это с фобией открытых площадей, теолог — с боязнью заразиться греховностью мира. В обоих случаях, его уму непостижимое творение — памятник страха. А быть может, он рассуждал так. Пространство и время имеют, по сути, единую природу, значит, рассекая стенами пространство, можно отгородиться во времени, значит, уединяясь в первом, можно заслониться от смерти — посланца второго. При этом Шейх Паладин Раджа, видимо, полагал, что смерть приходит извне, а не таится внутри — его простодушие не допускало подобного коварства. Утверждают, что под развалинами мраморных плит до сих пор бьётся сердце Шейха Паладина Раджи, что его стук можно услышать, прислонив ухо к камню в глухой предрассветный час, когда луна исчезает с небосклона.

Несчастный Шейх Паладин Раджа, погребённый заживо под сводами своего лабиринта! Наивный, он напрасно пытался умножать сущее, как будто каждый из нас и так не заточён в этот мир, в собственное тело, имя, скорлупу судьбы.

Иван Зорин. «Семь выстрелов в прошлое» (1998)

ДЗЭН И СОБАЧНИК

На тихой лавочке я листал «Лекции о буддизме». Светило солнце, лёгкий ветерок шевелил листву, пели птицы и, казалось, я в раю. «Согласно логике самоотождествления, карма есть не карма, а не карма есть карма, — читал я. — Отсутствие дуализма ведёт к совершенству Будды, к избавлению от кармического рабства». «Мир создан купно, — согласно кивал я, — добро в нём неотделимо от зла, дурное — от хорошего. Надо принять его целиком, поменяв отношение, перевесив дверные петли сознания, чтобы то, что открывалось внутрь, открылось бы наружу». И вспомнил свою раздражительность, что давно воспринимаю окружающих в штыки. «Духовно просветлённый с абсолютной покорностью подчиняется закону причины и следствия, словно плывёт по течению, которого не замечает, — перевернул я страницу. — Когда буря валит лес, то сломанные деревья не жалуются, а разрушительные силы не испытывают радости. Они просто подчиняются природе». «Учись у них, у дуба, у берёзы, — вспомнил я Фета, — молчат они, молчи и ты». И перешёл к размышлению над коанами. Скрестив на скамейке босые ноги, стал медитировать на тему: «Мы никогда не встречались и всё же ни на мгновенье не расставались». Тихое умиротворение опустилось на меня, я погрузился в бессмыслие, предшествующее просветлению…