Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту Страница 20

В те вечера, когда Клэр не приходила ко мне домой, она уводила меня в лес, как можно ближе к своему дому. Таким образом, когда она покидала меня, она в два счета оказывалась дома. В лесу, на верху холма, было старое еврейское кладбище, которое уже никто не посещал. Мы сидели там на могилах. Поскольку Клэр не могла принести мои цветы домой, она оставляла их мертвым. Это всех устраивало. Клэр утверждала, что мертвые этим довольны.

Вот там-то однажды вечером, после непривычно затянувшегося молчания, она попросила меня зайти к ней.

— Ты думаешь, без этого нельзя обойтись?

— Да. Прошу тебя. Мне это очень нужно. Мои родители прознали, что я встречаюсь с тобой. Они хотят с тобой познакомиться.

— Пожалуйста, но что я им скажу?

— Ничего. Тебе ничего не надо говорить. Достаточно показаться.

— А если я не приду?

— Это будет ужасно. Ты не знаешь, какая у меня сложная жизнь. Я вынуждена беспрестанно врать. Когда мои родители тебя увидят, они позволят мне встречаться с тобой, и все станет проще.

Действительно, проще. Если я повидаюсь с ее родителями, меня быстро оженят. После чего видеться нам будет совершенно несложно. Мысль о том, чтобы жениться на Клэр, не пугала меня. Нет, это мне было просто безразлично. Но я говорил себе, что Клэр выйдет замуж очень неудачно.

— Если ты считаешь, что это необходимо, — сказал я, — я зайду к тебе. Но не сегодня, в другой день.

«Когда выздоровею, — думал я, — женюсь на Клэр». Теперь я надеялся выздороветь. От выздоровления меня отделял пустяк, крошечная ампула, но мне не удавалось перескочить через нее. Каждый раз, когда я на это решался, что-нибудь мне мешало: либо я думал о Сюзанне, что лишало меня всякой энергии; либо в одно прекрасное утро я просыпался с невыносимым насморком, и поскольку неудобно лечить две болезни одновременно, я начинал с насморка.

День за днем я откладывал визит к родителям Клэр.

В одно воскресное утро Клэр вошла ко мне очень нарядная, в костюме из белого пике и с черным платком на плечах, которым женщины покрывают голову, когда без шляпы идут в церковь.

— Какая ты красивая. Ты была в церкви?

— Да, и на обратном пути я подумала, что тебе, может быть, захочется пообедать у меня дома.

— Теперь? Прямо сейчас?

— Да, теперь, через час. Но если ты не хочешь, отложим до следующего раза.

Я не ожидал, что меня оженят так быстро. Весть об обеде-помолвке, да еще с утра, с бухты-барахты, взбудоражила меня. Я бы хотел к этому подготовиться. Нет, решительно я был не готов. Лучше отложить церемонию.

— А твои родители меня ждут?

— Нет. Я им сказала, что ты, может быть, придешь сегодня, а может быть — в другой день.

— Тогда лучше в другой.

— Как хочешь.

Мой ответ ее едва ли разочаровал. Она подошла к моей кровати, взяла из-под подушки ночную рубашку, уготованную для наших ночей, белую рубашку, застегивавшуюся на вороте и на запястьях.

— Завтра надену новую, — сказала Клэр.

Чувствовалось, что в ее семье всегда меняют белье по воскресеньям. Клэр завернула рубашку в газету.

Когда я остался один, передо мной протянулось воскресенье, словно декорации с ложной перспективой. Я постучался в дверь Рене. Он работал, сидя за столом. Он бросил на меня рассеянный взгляд. Ну и воскресенье же нам предстоит!..

Я бросился на улицу вдогонку за Клэр. Я заметил ее уже недалеко от шлагбаума, окликнул издали. Она обернулась, раскрыла мне объятия:

— Как ты мил!.. Я так и знала, что ты придешь.

Дорога круто шла вверх.

— Тащи меня, — сказала мне Клэр.

Я взял ее за пояс и потащил по дороге. Она притворялась, будто она тяжелая, но все же поднималась. Она была моя. Я был совершенно счастлив, что тащу Клэр; ко мне вернулись силы.

— Ну вот мы и пришли. Здесь я родилась.

Нельзя было бы догадаться, что Клэр родилась в этом доме, дом как дом, с садом, похожим на соседние. Единственным отличием от соседних домов был номер над калиткой. Клэр родилась в номере «пять», а не где-нибудь в другом месте.

Я хорошо сделал, что пришел. Меня явно ждали. Мне был поставлен прибор, в конце стола стояли цветы, а с каждой из четырех сторон — четыре блюда с разными закусками.

Братишка уже сидел за столом, устроившись на своем стульчике с дыркой. Он решил, что гость припозднился, и уже начал есть свою салфетку. Он находил ее очень сочной и вращал огромными глазищами. Я приветствовал его, окруженный всей семьей. Затем сели за стол. Тарелки стали переходить из рук в руки, как при игре в веревочку[6]. Целью было избавиться от сардин. Поскольку все были против меня, я всегда проигрывал. У меня вечно оказывалось по тарелке в каждой руке. Меня называли «доктор», но прежде, чем сказать «доктор», вытирали себе рот. Отец вытирал свои длинные седые усы.

— Кушайте, доктор, кушайте.

Я не мог кушать, я был слишком занят отпихиванием тарелок, поступавших ко мне со всех сторон. Я сваливал их Клэр, сидевшей слева от меня. Клэр тоже не ела. Она вертелась на своем стуле, как черт в кропильнице.

— Не вертись, — сказал ей отец, — сидишь, словно тебе шило в зад воткнули.

От этой неловкой фразы мы покраснели.

Мать сновала из кухни в столовую, пир был горой. Она была похожа на Клэр. Мне достаточно было посмотреть на нее, чтобы узнать, какой станет Клэр к пятидесяти годам. Она станет печальной и доброй; у нее будет длинное лицо грустного кролика.

Посреди обеда послышался шум самолетов, звук невероятно громкий, который усиливался каждый миг. Отец с заткнутой за пристяжной воротник салфеткой бросился к окну, издал возглас удивления. Все поднялись вслед за ним. У окна я обнял Клэр за плечи. Отец считал самолеты.

— Сорок, пятьдесят, сто, триста. И не сосчитаешь, все небо в самолетах.

— Это на Сицилию, — сказала мать. — Вчера уже бомбили Палермо. Но что они возьмут в этот раз!

От гудения моторов дрожал дом; нас возбуждала мысль о смертоносном дожде, который прольется на других, а не на нас. Отец взглянул на часы:

— Половина первого. В Палермо еще сидят за столом.

— Это им будет на десерт, — сказала мать, и от этого замечания мы все расхохотались, согнувшись пополам.

Мы вот на правой стороне; эти самолеты, наши самолеты, покажут людям из Палермо, что не стоит шутить с людьми из Ифри.

— У нас тоже будет бомба, — сказала мать, — но из мороженого.

Мы вернулись за стол с обновленным аппетитом. Отец наполнил мой стакан.

— Все-таки страшная вещь эта война, — сказал он.

Эта мысль вызвала глубокое молчание, которого не могло заполнить позвякивание вилок.

— В конце концов это ведь такие же мужчины и женщины, как мы.

Доброта отца воссияла в наших сердцах. Под столом Клэр положила руку мне на колено.

После обеда мне представили ученого голубя, которого звали Простак, и собаку, умевшую давать лапу. Затем Клэр провела меня по дому.

Она показала мне свои книги, свою кровать, свой шкаф; представила мне всю мебель в своей комнате. Под конец я поцеловал ее долгим поцелуем, не сводя одного глаза с приоткрытой двери. Но никто нам не помешал; нас оставили в покое за плохо прикрытой дверью, в таком покое, что, вернувшись в гостиную к остальной семье, мы оказались помолвленными. Ни о чем таком не говорилось, но было условлено, что мы с Клэр любим друг друга.

В гостиной Клэр вложила свою руку в мою. Я хотел отнять свою руку из скромности. Отец этому воспротивился.

— Какая застенчивая эта молодежь, — сказал он. — Поцелуйтесь.

Клэр проводила меня до самого города.

— Ты им очень понравился. Правда, папа очень милый?

Она висела у меня на руке. Чувствовалось, что она осуществила свою мечту. Она собрала вместе всех, кого любила. До самого шлагбаума она молчала. Говорить должен был я. От меня ждали бесповоротной фразы. Я уронил ее, сам не зная, чем она закончится, подбросил в воздух, как бросают монетку при игре в орлянку.

Выиграла Клэр.

— Скажи своему отцу, что завтра я приду поговорить с ним.

Клэр ушла. Я повернулся к городу, к домам, лепившимся друг к другу, грязно-белой пирамиде на серой скале. Чувствовалось, что город, под прикрытием самых высоких и самых дальних домов, готовился к ночи: большие кафе, красивые девушки, широкие улицы.

Я не зайду так высоко. Я жил на середине склона, между верхней частью города и пригородом. Темная лестница моего дома была связующим звеном между этими двумя мирами. После шума летне-вечерней улицы я поднимался в потемках на шесть этажей, у каждого из которых был свой запах. На шестом я останавливался перед собственным запахом. В темноте открывал свою дверь. Тут мне навстречу ударял свет из коридора; квартира, насквозь пронизываемая светом, выходила на пригородные поля.

Но в тот вечер квартира выходила в прошлое.

На столе в гостиной я увидел раскрытый чемодан. Когда я открыл дверь, голубое платье, повешенное на шпингалет окна, вздулось от сквозняка. Я застыл с ключом в руке, парализованный такой надеждой, что, если бы меня ждало разочарование, я не смог бы больше жить, не смог бы перейти от этой минуты к следующей.