Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ) Страница 21

Бог услышал — через несколько минут шустрик затормозил у моего дома. Я протянул ему бумажку, полтинник баков — вытаращил глаза, переспросил. Махнул рукой — забирай, твое. Он обрадовано затряс головой, резво рванул с места и просигналил на прощание. А я на ватных ногах побрел к подъезду многоэтажки…

(…Многоэтажный дом… Представь его себе, Боря. — Представил. Много клеток одно- и двухкомнатных. — Вот-вот, правильно. А теперь дальше представляй: ты живешь в своей квартире. Это — твой мир, твоя Вселенная. Об остальных квартирах ты вообще не знаешь — может, слышал когда-нибудь, но привык считать вздором. А между тем — они есть. Существуют. Но проблема в том, что увидеть и убедиться мы все равно не можем. Не знаем способа выйти из собственной клетки, открыть дверь. Многие этот способ годами ищут — а тебе он, считай, даром достался. Ты смог заглянуть в иной мир. Понял? — Да понял, понял. То есть, получается, когда меня глючит — это вроде как соседи сверху стучат…)

Пес обрадовался, завилял хвостом. Покормил его, спустился опять на улицу. Пока Жулик с жуликоватым видом делал свои песьи дела, закурил. Чем-то надо было занять себя — может, книги разобрать? Уже штук сто, не меньше, скопилось в квартире — валялись на антресолях; что-то пробовал читать, но бросал: для иностранщины не хватало знания языков, а наши казались жутко занудными. Выгрести дорогостоящую макулатуру, сложить кучками аккуратно, отсортировать…

Домой Жулик возвращался неохотно: добежит до верхнего пролета, вернется назад, поднимет голову — глянет на меня: мол, может, передумаешь? Может, еще погуляем? Но мной овладела деятельная лихорадка — решил устроить генеральную уборку; и, кстати, пальто давно пора в химчистку отнести; а потом — душ; и вечером — в казино.

(Казино… А вот интересно: Томас Мор ходил в казино? Ладно — не было, допустим… А что было? Кости. Точно — кости. Играл или воздерживался? Что за бред…).

Выпил кофе, перекурил, нашел тряпку и устроился поудобнее рядом с диваном: вытереть пыль, отложить — иностранные в одну кучу, наши — в другую, особо ценные — в третью.

…Так, Бьюкенен, «Шотландцы», на латинском языке, издана в 1628 году… «Кодекс Юстиниана» — это раньше, 1559 год… Еще шестнадцатый век: Веспиртий, Ян Гус, Фукидид, Савонарола. Сюда же — сборник папских булл за 1550 год, автор — Григорий IX. А вот и наши: первопечатник Федоров и какой-то Мстиславец — книга «Апостол», 1564 год. Славянская азбука — 1574. Сюда же — Библия, 1581.

…В окно нахально уставился солнечный луч: поиграл с пылинками, улегся на экран телевизора, дотянулся до невысокой тумбочки, нырнул в чашку с недопитым чаем — три дня уже стоит, помыть, что ли?.. Вдруг всплыл в голове ночной разговор с Комментатором: тоже что-то про стакан говорил — вертел его туда-сюда, показывал… Пустота какая-то… Что за пустота? А, точно — Великая пустота.

(…Вот она, Боря, внутри — Великая пустота. Когда освещена одна грань стакана, не видишь остальные — они в тени. Но — поверни: и свет упадет на новую грань. А содержимое не меняется — пустота остается пустотой…).

Да-да: про душу он говорил, вроде это как внутренность стакана, пустота; освещенная грань — это нынешнее воплощение; да, точно. А я задал вопрос — хороший вопрос, отличный — Комментатор аж в ладоши захлопал от удовольствия; я спросил: если все так, то кто же тогда поворачивает стакан? А он мне, кстати, не ответил…

Жулик подошел, понюхал книги: удивительное животное — обувь жрет, а книги нет; почему?

…Семнадцатый век пошел. Гроций — три штуки. Боден — девять. Двухтомник Галилея. Два Эразма Роттердамских — 1661 и 1735 годов. Гоббс — 1677. О, Сирано де Бержерак, знаю такого. А это что? Журналы. «Вестник народной воли», «Голос из России», «Свободное слово», «Полярная звезда» — в отдельную кучку…

Переплеты — шершавые, гладкие; поврежденные уголки, стершиеся шрифты. Каждую из них, моих книг, я знал на ощупь, хоть и не смог бы отличить по шуршанию листов книгу девятнадцатого века от фолианта пятнадцатого. На всякий случай попробовал: прошелестел страницами близко к уху, прикрыв глаза, точно, как делали не раз и Климов, и Соловьев, и Комментатор. Ничего. Никаких озарений. Шорох и шорох.

(…Видишь ли, Боря, Климов, и Соловьев ничего не знают о книгах. Парадокс? Да, конечно. Но это так. Когда Кинг-Конг перебирает листы манускрипта, он не видит их и не чувствует. Он видит и чувствует деньги — только деньги; купюры хрустят у него в руках. А Соловьев? Для него книги — устаревший в наше время способ самоудовлетворения. Его поиски утраченных тиражей, томов с автографами, инкунабул с поврежденным уголком седьмого листа — это же рукоблудие чистой воды! А то, что он тебе рассказывает — про историю, про путь и муть, книжную судьбу — треп, болтовня; как говорят некоторые твои знакомые — гнилой базар…)

Судьба… Да, было: Соловьев говорил мне, а я, видно, пересказал Комментатору. У каждой книги — своя судьба. Что ни говори, а вот этим, с еще не вытравленными штампами, да и другим, где штампов уже нет — судьба досталась странная. Когда-то — читали, пытались понять, искали смысл. А сейчас никого не интересует то, что внутри — зато форма стоит бешеных денег. Коллекционеры, библиофилы — они не читают; они переворачивают страницы — так шуршит или эдак; ищут ошибки в нумерации; содрогаются от удовольствия при виде первого экземпляра или нумерованного издания. И ведь то же самое, только позже, лет через пятьсот, будет и с теми книгами, что лежат сейчас в магазинах. Неужели никто не понимает? Нет. Люди пишут и пишут новые книги — а зачем?

(…Ну, что ты, Боря! Письмо — это особая материя. Ты пишешь — ты ловишь часть своего бытия, пробуешь остановить мгновение, зафиксировать его. Ты доказываешь самому себе, что у тебя было вчера; что все, происходящее с тобой, не иллюзия. Ты свидетельствуешь: жизнь есть, я живу; пишу — следовательно, существую. Ты обеспечиваешь свое завтра: ведь реальность нашего «вчера» дает основание верить в такую же реальность нашего «завтра». И — независимо от того, что ты пишешь — ты лепишь свое бессмертие. И ты еще спрашиваешь, почему люди пишут? Вот поэтому. Кстати, обрати внимание: писать стали куда больше, чем раньше. Куда ни ткни — писатель. Почему — не думал? Боятся, Боря. Люди боятся. Они перестали ощущать реальность — слишком быстро все меняется; слишком зыбко становится под ногами…).

Ноги затекли: встал размяться, покурить — поскользнулся, чуть не упал, перешагивая через стопку «особо ценных». Прав был друг Володя — под ногами зыбко. А все почему? Потому что книг слишком много… Он ведь и мне советовал писать — в смысле, дневник вести: говорил: и жизнь у тебя интересная, и видения необычные. Так он упорно называл мои винтовые глюки — видениями. Уверял, что видения эти неслучайны, что даны как раз для того, чтобы записывать их — иначе, мол, разве бы помнил ты их наизусть? А Бог его знает, может, и правда.

(…Я полагаю, Боря, что точки тяготения есть, должны быть. Иначе ты вряд ли так подробно помнил свои видения. — И — какие это точки? То, что он написал, а я собираюсь украсть? — Не только. Прибавь еще сходство. — Не собираюсь я ничего прибавлять! Я об этом сходстве пока только с твоих слов знаю… — О, вот, кстати, еще одна возможность — слова. — Что — слова? Ты не заговариваешься, Володя? — Да нет, Борь, я имею в виду твое отношение к словам. Не характерное для большинства. Как раз, между прочим, в духе Великой Тайны письма — или нет? Потому и говорю тебе: попробуй все же записать…)

Я сказал ему, что не хочу «ловить и фиксировать» — я же не опер, я вор. Меня как раз иллюзия вполне устраивает: отпечатков не снимешь, и вещдоков нет. А уж если это иллюзия без свидетелей, то и вовсе красота. И тут он выдал: может, если запишешь то, что видел, страх уйдет. Какой? Да вот этот самый, который ты сейчас коньяком пробуешь убить. Ага, тут я перешел на повышенные тона: нет никакого страха и не лезь ты ко мне; как же нет — я ведь вижу; в итоге выпили еще и я успокоился… Сделал жест доброй воли — согласился: хорошо, пусть, ты прав. Есть страх. Боюсь. Чего — не понимаю. И почему — тоже в толк не возьму. Казалось — плюнуть на все эти видения и совпадения и забыть. А никак. Он моментально решил мне помочь: сейчас, сказал, мы все проанализируем — и тогда станет ясно. А как только придет ясность, твой мистический ужас пройдет. Да-да, так и сказал: мистический ужас. А я ответил: это не ужас. Это мистическая паника. И он начал спрашивать…

(…Ты боишься смерти? — Вот, блин, спросил… Не знаю. Скорее нет. После трех отсидок смерти мало кто боится. — А того, что может быть после смерти, боишься? — Да я как-то и не думал ни разу… — А ты вообще думал на эту тему? — Да нет, все как-то недосуг было. Да и смысл думать? Все равно ведь умрешь — так чего зря грузиться не по делу? — Боря, а ты как — верующий? — Да нет… — Вообще ни во что не веришь? — В счастье лоховское разве что. — Ну-ну… А в дьявола веришь? — В какого? Я где-то читал, что их много было…).