Чарльз Буковски - Женщины Страница 21

Остаток скользнул внутрь. Упоительно. Она стиснула меня. Я двигался, а хватка ее не ослабевала. Я пытался сдержать себя. Перестал качать и переждал, остывая.

Поцеловал ее, раздвигая ей рот, всосавшись в верхнюю губу. Я видел, как волосы ее разметались по всей подушке. Затем бросил все попытки ублажить и просто еб, яростно врываясь в нее. Похоже на убийство. Наплевать: мой хуй охуел. Все эти волосы, ее юное и прекрасное лицо. Как дрючить Деву Марию. Я кончил. Я кончил ей внутрь, в агонии, чувствуя, как моя сперма входит ей в тело, она была беззащитна, а я извергал свое семя в самую глубинную ее сердцевину – тела и души – снова и снова…

Потом мы заснули. Вернее, Кэтрин заснула. Я обнимал ее сзади.

Впервые я подумал о женитьбе. Я знал, что, конечно, где-то в ней есть недостатки, еще не выступившие на поверхность. Начало отношений – всегда самое легкое. Уже после начинают спадать покровы, и это никогда не кончается. И все же – я думал о женитьбе. Я думал о доме, о кошке с собакой, о походах за покупками в супермаркеты. У Генри Чинаски ехала крыша. И ему было до балды.

Наконец, я уснул. Когда я проснулся утром, Кэтрин сидела на краю кровати, расчесывая ярды рыже-каштановых волос. Ее большие темные глаза смотрели на меня, когда я проснулся.

– Привет, Кэтрин, – сказал я, – ты выйдешь за меня?

– Не надо, пожалуйста, – ответила она, – я этого не люблю.

– Я серьезно.

– Ох, «херня» все это, Хэнк!

– Что?

– Я сказала херня, и если ты будешь продолжать в том же духе, я сажусь на первый же самолет домой.

– Хорошо.

– Хэнк?

– Ну?

Я взглянул на Кэтрин. Она продолжала расчесываться. Ее большие карие глаза были устремлены на меня, и она улыбалась. Она сказала:

– Это просто секс, Хэнк, просто секс! – И рассмеялась. Смех не был язвительным, он был радостным. Она расчесывала волосы, а я обхватил ее рукой за талию и положил голову ей на ногу. Я уже ни в чем не был полностью уверен.

37

Я брал с собой женщин либо на бокс, либо на бега. В тот четверг вечером я взял Кэтрин на бокс в спортзал «Олимпик». Она никогда не видела живого боя. Мы приехали еще до первой схватки и сели у самого ринга. Я пил пиво, курил и ждал.

– Странно, – заметил я ей, – что люди приходят сюда, садятся и ждут, когда два человека вскарабкаются на этот ринг и будут изо всех сил вышибать друг из друга дух.

– Да вроде не очень ужасно.

– Этот зал построили давно, – рассказывал я, пока она разглядывала древнюю арену. – Здесь только две уборных, одна для мужчин, другая для женщин, и обе очень маленькие. Поэтому попробуй сходить либо до, либо после перерыва.

– Ладно.

В «Олимпик» ходили, в основном, латиносы и белые работяги из низших слоев, да несколько кинозвезд и знаменитостей. Там было много хороших мексиканских боксеров, и дрались они всем сердцем. Плохими были только те бои, когда встречались белые или черные, особенно тяжеловесы.

Сидеть там с Кэтрин было странно. Человеческие отношения вообще странны. Я имею в виду, что вот некоторое время ты – с одним человеком, ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а потом это прекращается. Потом наступает короткий период, когда ты ни с кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь уже с ней, и ебешь ее, и все это кажется таким нормальным, словно только ее и ждал, а она ждала тебя. Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе – ни разу.

Первый поединок был неплох, много крови и мужества. Смотря бокс или ходя на скачки, можно кое-чему научиться – как писать, например. Смысл неясен, но мне помогало. Вот что самое важное: смысл неясен. Слов тут нет – как в горящем доме, или в землетрясении, или в наводнении, или в женщине, выходящей из машины и показывающей ноги. Не знаю, чего требуется другим писателям: наплевать, я все равно их читать не могу. Я заперт в собственных привычках, собственных предубеждениях. Вовсе неплохо быть тупым, если только невежество – твое личное. Я знал, что настанет день, и я напишу про Кэтрин, и это будет тяжело. Легко писать о блядях, но писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.

Второй бой тоже был ничего. Толпа вопила, ревела и накачивалась пивом. Они временно сбежали со своих фабрик, складов, боен, моек машин – в плен вернутся на следующий день, а пока они на свободе – они одичали от свободы. Они не думали о рабстве нищеты. Или о рабстве пособий и талонов на еду.

Со всеми остальными нами всё будет в порядке, пока бедняки не научатся делать атомные бомбы у себя в подвалах.

Все схватки были хороши. Я встал и сходил в уборную. Когда я вернулся, Кэтрин сидела очень тихо. Ей пристало бы посещать балет или концерты.

Она выглядела такой хрупкой, однако ебаться с ней великолепно.

Я пил себе дальше, а Кэтрин хватала меня за руку, когда драка становилась особенно жестокой. Толпа обожала нокауты. Они орали, когда кого-нибудь из боксеров вырубали. Били ведь они сами. Может, отыгрывались так за своих боссов или жен. Кто знает? Кому какое дело? Еще пива.

Я предложил Кэтрин уехать до начала последнего боя. Мне уже хватило.

– Ладно, – ответила она.

Мы поднялись по узкому проходу, воздух был весь сиз от дыма. Ни свиста нам навстречу, ни непристойных жестов. Моя битая харя, вся в шрамах, иногда оказывалась преимуществом.

Мы дошли до малюсенькой стоянки под эстакадой шоссе. Синего «фольксвагена» 67 года на ней не было. Модель 67 года – последний хороший «фольк», весь молодняк это знает.

– Хэпбрн, у нас спиздили машину!

– О, Хэнк, не может быть!

– Ее нет. Она стояла вот тут. – Я ткнул пальцем. – Теперь ее нет.

– Хэнк, что же нам делать?

– Возьмем такси. Мне очень погано.

– Ну почему люди так поступают?

– Они без этого не могут. Это их выход.

Мы зашли в кофейню, и я вызвал по телефону такси. Заказали кофе и пончики. Пока мы смотрели бокс, нам подстроили трюк с вешалкой – закоротили провод. У меня была поговорка: «Забирайте мою женщину, но машину оставьте в покое». Я б никогда не стал убивать человека, уведшего от меня тетку; но того, кто угнал машину, убил бы на месте.

Пришло такси. Дома, к счастью, нашлось пиво и немного водки. Я уже оставил всякую надежду сохранить достаточно трезвости для любви. Кэтрин это понимала. Я мерял шагами комнату взад и вперед, говоря только о своем синем «фольксвагене» 67 года. Последняя хорошая модель. Я даже в полицию позвонить не мог – был слишком пьян. Приходилось ждать до утра, до полудня.

– Хэпбрн, – сказал я, – это не ты виновата, ты ведь ее не крала!

– Уж лучше б я ее украла, у тебя б она уже была.

Я подумал о паре-тройке пацанов, рассекающих на моей синей малютке по Прибрежной Трассе, куря дурь, хохоча, потроша ее. Потом – обо всех свалках вдоль Авеню Санта-Фе. Горы бамперов, ветровых стекол, дверных ручек, моторчиков от дворников, частей двигателя, шин, колес, капотов, домкратов, мягких сидений, передних подшипников, тормозных башмаков, радиоприемников, пистонов, клапанов, карбюраторов, кривошипов, трансмиссий, осей – моя машина скоро станет кучей запчастей.

Той ночью я спал, прижавшись к Кэтрин, но на сердце у меня было печально и холодно.

38

К счастью, машина была застрахована, хватило как раз на прокат другой. В ней я повез Кэтрин на бега. Мы сидели на солнечной палубе Голливуд-Парка, рядом с поворотом. Кэтрин сказала, что ставить ей не хочется, но я завел ее внутрь и показал доску тотализатора и окошечки для ставок.

Я поставил 5 на победителя на 7-ю, причем на 2 ранних рывка – моя любимая лошадь. Я всегда прикидывал: если суждено проиграть, лучше это сделать вперед; заезд выигрывался, пока тебя никто не побил. Лошади пошли вровень, отрываясь лишь в самом конце. Это оплачивалось 9.40 долларами, и я на 17.50 опережал.

В следующем заезде она осталась сидеть, а я пошел ставить. Когда я вернулся, она показала на человека двумя рядами ниже.

– Видишь вон того?

– Ну.

– Он сказал мне, что вчера выиграл 2.000, и что на 25.000 опережает по сезону.

– Сама не хочешь поставить? Может, мы все выиграем.

– О нет, я ничего в этом не понимаю.

– Тут всё просто: даешь им доллар, а тебе возвращают 84 цента. Это называется взятка. Штат с ипподромом делят ее примерно поровну. Им наплевать, кто выигрывает заезд, их взятка берется из общего котла.

Во втором заезде моя лошадь, 8-ая с 5-ю на фаворита, пришла второй. Неожиданный дальнобойщик подрезал ее у самой проволоки. Платили 45.80.

Человек в двух рядах от нас повернулся и посмотрел на Кэтрин.

– У меня она была, – сказал он ей, – у меня была десятка на носу.

– Ууу, – ответила ему Кэтрин, улыбаясь, – это хорошо.

Я обратился к третьему заезду, для ни разу не выводившихся 2-леток среди жеребцов и кастрированных меринов. За 5 минут до столба проверил тотализатор и пошел ставить. Уходя, я видел, как человек в двух рядах от нас повернулся и заговорил с Кэтрин. Каждый день на ипподроме тусовалась, по меньшей мере, дюжина таких, кто рассказывал привлекательным женщинам, какие великие они победители, – в надежде, что неким образом закончат с этой женщиной в постели. А может, они так далеко и не загадывали; может, они лишь смутно надеялись на что-то, не вполне уверенные, чем именно оно окажется. Помешанны и замороченны по всем счетам. Разве можно их ненавидеть? Великие победители, но если понаблюдать, как они ставят, то видно их обычно только у 2-долларового окна, каблуки стерты, одежда грязна. Отребье рода человеческого.