Джон Ирвинг - Покуда я тебя не обрету Страница 21

— Мы знаем про Амстердам, — вставила словечко Алиса. Наверное, она опасалась, что Кари Ваара раскроет случайно какую-то тайну, которую Джеку знать не стоит.

— Дело не просто в Амстердаме, — почти пропел органист. Джек оглянулся на орган, он почти верил, что тот сейчас сам по себе сыграет что-нибудь в тон словам Кари. — Он будет играть в Аудекерк.

Кари Ваара говорил об этом с чрезвычайным почтением, и если от Джека весь величественный подтекст ускользнул, то мама обрадовалась услышанному.

— Я полагаю, тамошний орган какой-то очень особенный, — сказала она.

Кари Ваара сделал глубокий вдох, будто снова собирался высунуть голову в окно курьерского поезда:

— Орган церкви Аудекерк гигантский.

Наверное, Джек закашлялся, потому что Кари снова обратился к нему:

— Я сказал твоему папе, что самый большой не обязательно значит самый лучший, но он еще молодой человек, и в его возрасте требуется во всем убеждаться лично.

— Это верно, он во всем всегда хотел убедиться лично, посмотреть, так сказать, своими глазами, — подпела Алиса.

— Это не всегда плохо, — полувозразил Ваара.

— Это не всегда хорошо, — отрезала Алиса.

Кари Ваара наклонился к Джеку, мальчик унюхал запах мыла, которым тот недавно мыл руки.

— Может быть, у тебя тоже есть талант органиста.

Ваара разжал руки и распахнул объятия, словно хотел обнять изделие фирмы "Валькер".

— Хочешь попробовать поиграть?

— Только через мой труп, — сказала Алиса, беря Джека за руку.

Они направились к выходу, сквозь раскрытые двери было видно, как сверкает на снегу солнце.

— Миссис Бернс! — крикнул им вслед Ваара (Джек подумал — а когда это мама успела сказать ему, что она миссис Бернс?). — Говорят, что тот, кто играет в Аудекерк, играет для двух типов людей — для туристов и для проституток!

— Не надо при Джеке, — бросила Алиса через плечо. У тротуара их ждало такси — им было пора покупать билеты.

— Я только хотел сказать, что Аудекерк находится в квартале красных фонарей, — извинился Ваара.

Алиса споткнулась и сильно сжала руку Джека.

Сначала они думали переплыть на пароме из Хельсинки в Гамбург, а уже оттуда поездом добраться до Амстердама. Но это был долгий путь, а может, Алиса опасалась, что ей захочется остаться в Гамбурге надолго — так ей хотелось увидеться и поработать с Гербертом Гофманом (и если бы так случилось, кто знает, вернулись ли бы они в Канаду, и Джек никогда не попал бы в школу Св. Хильды со всеми ее прелестями). Алиса столько отправила Герберту открыток, что Джек запомнил адрес — Гамбургерберг, дом 8. И в самом деле, если бы они отплыли в Гамбург, увидели бы маяк Санкт-Паули, Реепербан и "Тетовирштубе", салон Герберта Гофмана на Гамбургерберг, дом 8, — они бы там и остались.

Но они нашли место на грузовом судне, отплывавшем из Хельсинки прямо в Роттердам — в те дни грузовые суда частенько брали пассажиров, на них имелись лишние каюты. А из Роттердама до Амстердама совсем недалеко на поезде. Джек хорошо запомнил ту поездку — шел дождь, многие поля вокруг дороги затопило. Стояла зима, но снега нигде не было, и казалось, весна никогда не настанет, при такой-то погоде! Алиса сидела, прислонившись лбом к стеклу.

— Мам, стекло же холодное, — сказал Джек.

— А мне приятно, — ответила Алиса, — наверное, у меня жар. Джек захотел потрогать ей лоб — надо же, вроде совсем не горячий. Мама закрыла глаза и задремала. Сиденье через проход занимал какой-то бизнесмен, он все поглядывал на Алису, тогда Джек уставился на него своим неморгающим взглядом и сидел так, пока тот не отвел глаза. Уже в четыре года он мог у кого угодно выиграть в гляделки.

Джек был весь в возбуждении от мысли, что вот-вот увидит одноногого Тату-Петера, а еще пытался вообразить себе размеры органа в Аудекерк. Но вдруг ему пришло в голову задать маме совсем другой вопрос.

— Мам, — прошептал он. Она не услышала, он повторил погромче.

— Что тебе, мой милый маленький актер? — прошептала в ответ Алиса, не открывая глаз.

— А что такое квартал красных фонарей?

Алиса открыла глаза и стала смотреть в окно, где бушевал дождь; казалось, она смотрит в никуда, ничего не видя. Потом она закрыла глаза, и пока Джек ждал ответа на свой вопрос, бизнесмен через проход украдкой еще несколько раз глянул на Алису.

— Вот это-то нам с тобой и предстоит разузнать, — не открывая глаз, сказала мама.

Глава 6. Священный шум Господень

После Амстердама Алиса была уже не та. То немногое, что оставалось у нее от уверенности в себе и в собственной ценности как личности, оказалось полностью уничтожено. Джек, несомненно, заметил, что его мать стала другой — правда, не понял почему.

На улице Зеедейк, самой северной улице квартала красных фонарей, находился тату-салон под названием "Де Роде Драак", то есть "Красный дракон", держал его Тео Радемакер по прозвищу Тату-Тео. В чем-то это было издевательское прозвище, поскольку в Амстердаме со слова "Тату" начиналось еще одно прозвище — Тату-Петера, настоящего мастера своего дела.

Второсортная слава Радемакера не удержала Уильяма Бернса от того, чтобы сделать у него свою первую амстердамскую татуировку — Тату-Тео вывел полумесяцем Уильяму на копчике небольшой фрагмент из Самуэля Шайдта "Мы все верим в единого Бога", туда же Тео поместил и оригинальный немецкий текст Wir glauben all' an einen Gott, да так, что буквы перекрывали ноты.

Потом Уильям сходил и к Тату-Петеру, который сообщил ему, что работы Тату-Тео не превосходят любительского уровня, и изобразил на Партитурщике фрагмент из Баха, "О Иисус, радость моя" (Jesu, meine Freude). Петер не сказал где — поклялся только, что у него-то буквы на ноты не заезжают.

На самом деле его звали Петер де Хаан, и многие согласятся, что он был самый знаменитый тату-художник своего времени. Утраченная нога Петера стала для Джека источником настоящих танталовых мук, они терзали его все детство — мама наотрез отказалась поведать ему, как Петер ее лишился. Алису же впечатлило другое — Петер делал татуировки самому Герберту Гофману и слыл его лучшим другом.

Салон Петера располагался в подвале дома по улице Синт-Олофсстеег, получалось, Уильям дважды татуировался в Амстердаме, и оба раза — в квартале красных фонарей. Тату-Петер сказал, что музыке — во всех смыслах слова — суждено оставить на жизни Уильяма неизгладимый след, а вот сам Уильям превратился в неизгладимый след на жизни Алисы.

В подвале у Петера было очень тепло, работая, художник часто снимал рубашку. Алисе он сказал, что это производит впечатление на клиентов и вселяет в них уверенность — они понимают, что попали в надежные руки. Джек понял эти слова так: клиент видит, какие восхитительные татуировки у самого Тату-Петера, и от этого чувствует себя спокойно.

— Ах вот как, — сказала Алиса, — ну в таком случае я лучше рубашку снимать не буду.

Понятно, какой вывод сделал из этих слов Джек: ну конечно, у мамы-то на теле никаких татуировок ее собственной работы нет, и значит, клиент подумает, будто она не умеет их делать.

Петер де Хаан был бледнокожий и склонный к полноте жгучий брюнет, всегда чисто выбритый и приветливый. Обычно он носил черные брюки и сидел, направив здоровую ногу к входной двери салона, так что культя оказывалась скрыта за спинкой скамьи. Джек ни разу не видел, чтобы Петер стоял.

Интересно, как он ходит, на костылях или с двумя палочками, а может, пристегивает деревянную ногу, как самый настоящий пират? Или ездит на инвалидном кресле? Джек так никогда этого не узнал — при нем Петер вообще не передвигался.

Однажды Джеку расскажут, что подмастерьем у Петера работал его собственный сын, но в те дни кроме мамы Джек видел у Петера только одного подручного, пугающего вида человека по имени Якоб Бриль. Может, Якоб настолько перепугал Джека, что мальчик просто забыл про сына хозяина.

Якоб Бриль держал в Роттердаме собственный салон, а на выходные закрывал его и отправлялся в столицу трудиться на Петера, с полудня до полуночи каждую субботу — и к нему всегда выстраивалась очередь постоянных клиентов, все как на подбор глубоко верующие христиане.

Якоб Бриль был небольшого роста, тощий, почти ходячий скелет, и татуировки делал только религиозные, больше всего любил Вознесение. На его костлявой спине Христос возносился на небеса — по версии Якоба, место мрачное и наглухо закрытое грозовыми облаками, — окруженный сонмом ангелов с невыразимой красоты крыльями.

Если его просили татуировать грудь, Якоб предлагал "Страсти Христовы", чаще всего в виде истекающей кровью головы Спасителя, увенчанной терновым венцом. Иногда он выводил Спасителя целиком, и в таком случае у того кровоточили также руки, ноги и бока; по словам Якоба, в крови-то все и дело, без нее никак нельзя. У самого себя на груди помимо окровавленной головы Якоб вывел еще и текст "Отче наш". На руках у него имелись Дева Мария, Христос-младенец и целых две Марии Магдалины — одна с нимбом, другая без. А на живот Якоб поместил ту самую картину, что так напугала Джека в Осло, — Лазаря, выходящего из гроба. Алиса любила повторять, что оттого-то у Якоба и несварение желудка.