Алла Борисова-Линецкая - Дневник горожанки. Петербург в отражениях Страница 21

— И в какой-то момент это может привести к гибели человечества?

— Есть такое замечательное правило: если человечество осознает опасность угрозы, катастрофы не происходит.

— И вы не думаете, что XXI — век принесет нам новую мировую войну, очередную революцию?

— Нет, мне кажется, все будет идти мирным путем. Существует, конечно, огромное количество чисто теоретических «бумажных» угроз, наподобие войны исламского фундаментализма с европейским миром или «желтой» опасности. Но, думаю, времена мировых войн миновали — они потеряли какой бы то ни было смысл. Сейчас воюют не танками, а долларом. Конечно, можно представить себе падение гигантского метеорита или возникновение супер-СПИДа, заразного, как грипп… Но вероятность очень мала.

— А чего же все-таки ждут фантасты от нового века?

— Конечно, по-прежнему мы ждем создания источника энергии. Термояд становится задачей номер один. Стоит ожидать эликсира, продлевающего жизнь. По-прежнему надеемся на контакты с другими цивилизациями, хотя надежда встретить множество обитаемых миров угасает… Уже ясно, что если жизнь во вселенной есть, она является большой редкостью. Когда мы с Аркадием Натановичем начинали, нам казалось, что вселенная вполне может быть заполнена разумом. Нет, это не так. Имеет место так называемый основной парадокс ксенологии. С одной стороны, кажется очевидным, что раз возникнув, разумная жизнь достигает, каких угодно высот, а с другой — она должна тогда стать явлением космического масштаба, а мы этого пока не наблюдаем…

— Значит, мы — исключение из правил вселенной?

— Правило. Но очень редко реализуемое…

— Позволю себе спросить, пишите ли вы сейчас что-то новое?

— Пишу. Но медленно. Трудно.

1998

О Фарухе Рузиматове и силе гармонии

Я шла на свидание. К сожалению, свидание было деловым. Я шла на интервью с человеком, только что сыгравшим и станцевавшем Моцарта в спектакле «Ты, Моцарт, Бог» (по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери»). Свидание с народным артистом России Фарухом Рузиматовым проходило в кафе питерского отеля «Астория» под бдительным объективом фотографа, снимающего для истории. Поэтому время от времени наш доверительный диалог прерывался необходимостью сменить место дислокации или вскриками: «Давайте повернемся чуть правее… Да вы говорите, говорите…»

Мы пытались.

— Я бы хотела спросить…

— А вы что будете? Чай, кофе, «какава» с молоком?

— Чай. Да, так вот, вы много экспериментируете, по-моему. Например, заговорили в «Моцарте и Сальери». И вообще много нестандартных партий, смелых решений… Вам это ближе, чем классика?

— Вообще классика для меня — высшая форма балета. По-настоящему танцевать ее могут единицы. Мы еще держим марку, но… нет звезд. Вспомним 70-е годы. Большой театр — это была целая плеяда звезд. Да, мы пережили взлет и падение Империи.

— Был такой английский фильм «Билли Элиот» — история мальчика из простой горняцкой семьи. Его никто не понимает, над ним все смеются, а он… танцует. И, в конце концов, — побеждает. Выбирается в Королевский балет и становится звездой. Танцует Зигфрида.

— Это только название «Королевский балет». В Англии не было, нет и не будет балета. Там футбол, регби, музеи… Но не балет.

— Я не о том. Для вас этот путь тоже был труден? Было ли непонимание, сопротивление вашему решению танцевать?

— Нет, у меня музыкальная семья. Мама — профессиональная певица, танцовщица, папа — музыкант. А у меня к балету интереса не было никакого… Но приехали педагоги из Ленинграда и в пионерском лагере обнаружили меня. Непонятно почему. Нас было 10 человек из Средней Азии. Мы прошли здесь конкурс и нас всех взяли. Мне было тогда 10 лет.

— И родители отпустили в Ленинград? Тяжело было отрываться от семьи? Страшно?

— Нет. Всегда было интересно. Я же полюбил это дело… Сейчас, правда, я в школу вообще не захожу — как отрезал. Но учителя у меня были замечательные. И я просто счастлив, что это произошло, хотя и без всякого моего участия.

— Судьба?

— Ну, помните у Булгакова: просто так кирпич на голову не падает. Все, что происходит — имеет некий смысл.

Тут на нас налетает англоговорящий метрдотель. Мы долго объясняем, кто мы собственно такие, и почему наша беседа сопровождается светом юпитеров. Под нашим напором метрдотель сдается и благосклонно разрешает продолжать.

— Вернемся к «Моцарту и Сальери». Как говорит режиссер, спектакль поставлен нехрестоматийно.

Не бездарный Сальери, не «Гений и злодейство — две вещи несовместные…», а трагедия одного и другого… Сальери — гениальный убийца. И так далее. Я слышала, что вы не хотели играть Моцарта, а хотели — Сальери. Почему?

— Кроме того, что есть некоторое внешнее сходство с Сальери, мне близок этот человек своими переживаниями, своей трагедией. Но режиссер был против — он увидел во мне Моцарта. Может быть, он был прав — в актерской профессии интересно работать от противоположного. Чтобы не было точного попадания, а — на контрасте.

— А чувство ревности, зависти, к другому художнику оно вам знакомо?

— Абсолютно. Это естественно. Мало, кто этого не испытывает.

— «Я так не смогу». Бывает?

— Конечно, бывает, и я никогда этого не боялся.

— Какой у вас Моцарт? Легкий? Порхающий?

— Помните фильм Формана «Амадеус»? Да, легкий, все так, но… он же написал «Реквием» при этом! Значит, может быть, это была внешняя легкость… Я не ставил себе задачу играть веселого, легкого Моцарта… Я, честно говоря, не думал об этом. Все чувства я все равно пропускаю через себя.

— А вообще сыграть драматическую роль было интересно?

— Попробовать было интересно. Вот смогу ли я заговорить на сцене? Это психологически непросто для артиста балета — заговорить. Процесс был интересен. Я все-таки в танце лучше себя чувствую. Пока еще есть возможность танцевать и пока ты соответствуешь той пластике, которая должна проявляться на сцене, надо танцевать, но пробовать-то хочется…

«А вот не могли бы вы повернуться к окну и посмотреть туда… Как бы, что же там происходит?» — просит фотограф.

«А что там может происходить», — ворчит Фарух, поворачиваясь к окну, за которым Исаакиевская площадь в серой туманной дымке. «Питерская погода, все, как обычно — серое небо, влажно… И вообще хочется в Париж. Опять. А там хочется домой. В Париже как-то слишком раскованно…»

— А где вам особенно хорошо? Во Франции, в Америке?

— Там, где есть работа. Ведь можно и в Париже тоскливо сидеть без работы. Но и в Питере я долго находиться не могу. Нужно отсюда выезжать и потом приезжать. Дом у меня здесь.

— Как-то не хочется об этом говорить, но срок способности танцевать на сцене ограничен, не правда ли? И что потом?

— Человек может двигаться столько, сколько он сам хочет этого. Просто будут меняться формы. Вот он уже не танцует классику, но просто ходит — и это танец. Знаете, есть один японский актер, ему 92 года, и он замечательно двигается на сцене. Станиславский сказал: «Чем больше артист, тем дольше пауза…»

— А может, стать хореографом?

— Нет. Это другое мышление, другой менталитет.

— Думаете ли вы о семейных ценностях? О том, что вот нужна семья, дети…

— Дом — это крепость. Да, нужен человек, который поддерживает тебя во всем, и у меня есть этот человек. Надеюсь…

— Балерина…

— Да, артистка балета.

— Вы хорошо друг друга понимаете?

— Говорят так: важно, есть ли вам о чем помолчать. Когда можно помолчать и чувствовать при этом внутренний баланс, а не дискомфорт — это очень важно. Но, когда я думаю о семье, понимаю, что если что-то одно дается — не всегда дается другое. Хотя иногда можно совместить. Но я отношусь к этому терпимо.

«Уделите мне три минуты! Вот, давайте, помолчим немного и попозируем». Фарух подчиняется с мучением в лице. Но не молчит, а почему-то цитирует Пушкина: «Что пользы, если Моцарт будет жив и новой высоты еще достигнет?»

Я начинаю беспокоиться и прошу фотографа не мучить собеседника.