Алла Борисова-Линецкая - Дневник горожанки. Петербург в отражениях Страница 22

Я начинаю беспокоиться и прошу фотографа не мучить собеседника.

— А вот есть мнение, что артисты балета — люди необразованные.

— А я и не скрываю того, что необразован. Я мало знаю об истории балета, например… Да, я профессионал, а вот в истории — я знаю мало.

Но читал я много. Прочитал всю русскую, французскую, американскую литературу… Трагедия в том, что артистам балета дают плохое образование. А обмануть на сцене очень трудно… И чтобы танцевать классику, ты должен слушать хорошую музыку. И читать… это все наполнение личности.

— Стихи любите?

— Читать стихи меня научила моя первая жена. Поэты — это пророки, и чтобы читать стихи, надо быть к этому готовым. Это как слушать музыку в филармонии. Нужно делать усилие, а мы часто не хотим его делать. Я очень благодарен Ольге — она занималась Серебряным веком и научила меня чувствовать красоту слова.

Для меня вершина — Пушкин, но я не делаю разделения. Очень интересен Бродский, например…

— Пушкина уже читаете со сцены, может, и до Бродского дойдет?

— Может быть, такая мысль у меня возникает. Знаете, у меня даже встреча была с ним в 87-м году, когда Барышников пригласил меня в Метрополитен-опера. И был случай, когда мы поехали поздравлять Бродского с Днем рождения. Барышников взял торт, почему-то уже начатый… Это было давно, но я помню, с каким юмором Бродский с нами общался. Все время Мишу Барышникова подкалывал. Говорит: «Какой ты Зигфрид, ты — мышонок просто…»

— А вам интересны люди, или вы больше в себе?

— Я — замкнут. В основном, мой круг — это люди, с которыми я с детства вместе. 30 лет друг друга знаем. Друзей немного, но те, на которых я могу положиться всегда.

— Как строится ваш день сегодня, когда вас уже называют мэтром, звездой…

— Да не чувствую я себя мэтром! Я всегда был и остаюсь учеником. День… Строится по-разному. Если через неделю спектакль — я начинаю активно заниматься. А экзерсис — это как зубы почистить, как без этого. Час-полтора, иногда больше… Чем большего достигаешь, тем больше времени на это должно уходить.

— А вот есть страх, что вы в любой момент с этой высоты можете упасть?

— Я высоты не ощущаю. Мне как будто кто-то говорит: «Иди, иди дальше…» Если кажется, что забрался на пьедестал, и боишься покачнуться и упасть — это катастрофа, мне кажется. Начинается саморазрушение.

— Какой вид деятельности вам еще близок, кроме балета? Может, вы пишете, рисуете…

— Никакой. Я не могу сказать, что только балет меня интересует — но вообще пластика. Я фламенко очень люблю. Это, по-моему, высшая форма танца. Я просто мечтаю о фламенко. Но не танцую. Это такой темперамент! Я видел одну артистку в Мадриде — просто удивительный танец. Не знаю, что может на меня воздействовать с большей силой.

Чашки давно пусты, сигареты — в пепельнице, все говорит о том, что пора двигаться к финалу. А ты, как всегда, только начал что-то понимать в собеседнике… А он, как всегда, только-только начал тебе немножко доверять и не ждать с ужасом вопроса: «Какое у вас хобби?»

— Жизнь удалась? Удачно сложилась? Есть моменты, когда вы бы хотели совершенно в другую сторону повернуть?

— Это область фантастики. Но вообще — нет. По-настоящему глубокие переживания у меня всегда были связаны с творчеством. Когда думал, что вот здесь надо было сделать по-другому… Мне, например, жаль, что не получилось более длительного общения с Морисом Бежаром в тот момент, когда он был очень сильным… Сейчас то, что он привозил сюда — это очень слабо. Конечно «Болеро» — балет, обреченный на успех, как и «Умирающий Лебедь»… Плисецкая или какая-нибудь неизвестная девочка из кордебалета — все равно успех.

— Вы опять о балете. А ошибки, ну, скажем, в любви — делали?

— Все происходит, как должно быть.

— Каким видите свое будущее?

— Да я вообще стараюсь в будущее не заглядывать. Надо быть в настоящем.

— Это целое искусство — жить в отрезке настоящего времени, да?

— Да, это философия буддизма и дзен-буддизма. Я много думал об этом, читал, бывал в Индии…Часто ты понимаешь, что надо делать так, так и так. Но иногда заставить себя поступить как надо — крайне сложно, неудобно. Это зависит от духовного, внутреннего состояния. А человек идет на поводу слабостей…

— И вы позволяете себе это? Слабости?

— Позволяю. Но иногда концентрирую волю.

— Вы достигли внутреннего комфорта? Самому с собой как — нормально?

— Иногда да, иногда — нет. Достигшие состояния нирваны — просветления, если я правильно понимаю Будду, достигают и покоя в себе. Люди часто думают, что это уход от реальной действительности. Я уверен, что этого Будда не говорил. То есть говорил, но подразумевал другое — ты можешь быть по-прежнему здесь, но в состоянии покоя. Мне до этого далеко.

— А вот дзен-буддист писатель Сэлинджер закрылся в своем доме и многие годы ничего не пишет. Во всяком случае — не публикует.

— Может и пишет. Я, когда увлекался буддизмом, доехал до Гималаев. Забрался, черт знает куда. И только там понял то, что знал всегда, но не прочувствовал. А там прочувствовал. Ты должен делать то, что должен делать на сегодняшний день. Не надо никуда бежать, не надо это прерывать.

— Не зря съездили!

— Да, это было сильно. Ездить по индийским дорогам… Мало кто понимает, как это здорово.

За окном пошел дождь. Или град. В общем, какая-то обычная питерская морось. Индию представить было трудно, почти невозможно. Но мы знали, что она есть.

Впрочем, Исаакиевская площадь тоже выглядела нереально — как декорация к спектаклю.

В лице Фаруха Рузиматова появилось что-то особенно нездешнее. Пусть он не похож на Моцарта. Но…

«Когда бы все так чувствовали силу Гармонии!»

2002

Каждому бражнику — по Калашникову

Нарколог и психотерапевт, известный под именем Доктор Калашников, сидел на лавочке у моего дома и остекленевшим взором глядел на дверь подъезда.

Это был пик запоя. Он забыл номер квартиры, что вполне естественно и вообще, наверное, плохо понимал смысл происходящего — зачем он сидит здесь, а не где-нибудь в другом месте.

Давно это было. На заре рождения частного предпринимательства. В те времена Доктор в сыром подвале, где был оборудован кабинет, осуществлял процесс лечения в светлые промежутки между запоями.

Протекало это таким образом: сидит Доктор в кабинете за столом. Очки темные. Глаз не видно. Входит женщина. Плачет. Норовит встать на колени. «Спасибо, Борис Самуилович. Мужа спасли…» Борис же Самуилович и хочет со стула встать, но, чувствую, не может. «Пожалуйста…» — кивает.

При этом писал стихи, оценивал уровень психологического здоровья Невзорова, вел эфиры на радио «Модерн»… В общем, личность формировалась вполне харизматическая.

А потом он пить перестал. Врач исцелился сам. Вроде бы. Харизма, тем не менее, осталась, так что народ идет к нему стройными рядами. Разнообразный такой народец… И в определенном проценте — излечивается.

Героиновые будни

— А вообще-то, Борис, тебе ведь лечить наркоманов и алкоголиков — запрещено. Новый закон ударил вас по голове, да?

— Так мы и не лечим. Якобы. Лечат, как известно в острой фазе. В больнице. Сильными такими средствами, например, вводят несколько кубиков реланиума, от которого можно и концы отдать без присмотра. Мы этим и не занимаемся.

А вот все остальное — реабилитация, так называемая, то есть психиатрическая помощь — это наше. Мы уж тут с ними вожжаемся, а не врачи на отделении. И вообще закон скоро отзовут.

— Только что приняли ведь…

— Так он безумен по сути своей. Совершенно неконституционен. Борется почему-то с бедными наркоманами, которые могут быть отныне посажены в узилище, как тебе известно, сроком от трех до семи лет…

— Вот ты кого преимущественно лечишь: алкоголиков или наркоманов?

— Наркоманов больше. Соотношение один к десяти.

— Тогда о них для начала. Известные люди приходят?

— Слушай, если я имена начну называть, то весь наш истеблишмент рухнет. Не в именах дело.

Дело в том, что сейчас доступность наркотика просто поразительна. Купить его легче, чем стакан семечек. Потому что у Мальцевского рынка стоит человек с характерной внешностью, а на лице его одно написано — героин.