Леонид Пантелеев - Верую… Страница 22

…А лет десять спустя, приехав в Таллинн уже с женой и маленькой дочерью, я повел их в этот храм и вдруг вижу: на железных дверях — засов, и на нем большой, уже ржавеющий замок, а по зеленовато-серому железу дверей — мелом и красной краской вкривь и вкось богохульные грязные слова. Это — наши двадцатые комсомольские годы, перенесенные в Эстонию.

Кажется, в этот же день и на той же улице мы увидели немолодого русского священника, и Элико, догнав его, спросила, где тут поблизости действующий православный храм. Он объяснил, как пройти к Никольской церкви — тут же в Старом городе, на такой-то улице. Застали позднюю обедню. Прикладывались ко кресту. Маша, от смущения, ни от чего другого, улыбалась, и старый белобородый батюшка очень сердито сказал ей: «Не надо улыбаться, девочка», и она залилась румянцем, а у меня, помню, сердце сжалось, и помню, захотелось сказать священнику: «Не надо, батюшка, так строго — с детьми особенно. Можно ведь отпугнуть их от церкви…»

А вот Казанскую церковь в Таллинне я искал, помнится, один. Сказали мне, что Казанская улица и прилегающие к ней исстари заселены русскими. Там, в центре этого района, и церковь Казанской Божией Матери. Вот я и отправился искать Kasanska tänav.

Опять как во сне. Долгие скитания по кривым улочкам, но не каменным, как в Старом городе, а российским, уездным, с густыми садами, в которых утопают одноэтажные и полутораэтажные, деревянные с кирпичными фундаментами дома… А глаза всё ищут, как во сне ищут, — впереди и за каждым новым поворотом — крест, купол, колокольню… И вот что-то мелькнуло в конце переулка, или, не помню, блеснул золотой крест. Помню только, как захолонуло сердце…

Небольшая, уездная, мощенная булыжником площадь, каменная, побеленная ограда, и за ней в густо-зеленых зарослях прицерковного сада — кофейно-горчичного цвета невысокий куполок и золотой крест, поблескивающий в бледно-голубом северном небе.

Поиски этой церкви, — а при не таких уж частых наших наездах в Таллинн запомнить дорогу в этом районе города было не так легко, — поиски храма Казанской Божией Матери были всегда радостью, и всегда этой радости сопутствовал страх: а вдруг — нет? а вдруг — закрыли? а вдруг — взорвали и снесли?

Пишу эти строки в более или менее спокойное для церкви время, когда не взрывают и не сносят. Но долго ли оно продлится, это спокойствие? Ведь политическая погода устойчивой у нас никогда не была. Циклоны сменяются антициклонами и наоборот.

Всё-таки закрывают. В Прибалтике, например. Снесли русскую церковь в Дзинтари, куда, по рассказам моей жены, ходил когда-то по воскресным дням со своими маленькими дочками Александр Вертинский. Но, пожалуй, снесли эту церковь еще в хрущевские времена. Герой XX съезда, разоблачитель культа, тоже ведь лез в бонапарты: умел и разоблачать, и душить, и преследовать, и миловать, и награждать, и — взрывать тоже. Тысячи храмов были закрыты за десять лет его царствования.

А с Казанской церковью в Таллинне связано у меня еще одно приятное, хотя чем-то и грустноватое воспоминание. В последних числах августа (может быть, даже тридцать первого) зашли мы втроем в эту церковь. Служба отошла, но перед образом Казанской идет молебен. И очень много детей. Лет от семи до шестнадцати. И родители, и бабушки. Молебен, как я понял, перед началом учебного года. Это еще от «эстонских времен» сохранилось. Традиция. А грустно было потому, что у нас этого уже давным-давно нет. В детстве перед началом учения ездили на Петроградскую сторону в Домик Петра Великого. Там хранилась тогда питерская святыня — петровских времен икона Спаса Нерукотворного, перед этим образом служили в осенние дни молебны, и с утра до ночи жарко пылали в многосвечниках восковые свечи… Теперь, уже давно, этот дивный петровский образ находится в Спасо-Преображенском соборе на Литейном. А до этого хранился в церкви на улице Марата, угол Стремянной. Ее, эту церковь, уже давно взорвали, и что-то там, кажется, уже успели построить.

Да, очень много я мог бы рассказать о своих снах наяву. И о блаженных снах, и о кошмарах. Впрочем, о кошмарах — не хочется.

Запишу то, что вспомнится само собой, в первую очередь, что особенно живо и ярко запечатлелось в памяти.

Семьдесят второй год. Мы с женой в Швейцарии, в Женеве, приехали сюда туристами, в составе «специализированной писательской группы». Среди этих десяти-двенадцати писателей не один и не два, а по меньшей мере пятеро — явные соглядатаи. Куда ни пойдешь — в соседний ли трафик купить леденцов или газету, к почтовому ли ящику или просто прогуляться, — к тебе непременно привяжется или во всяком случае попытается привязаться кто-нибудь из твоих собратьев по перу.

Но вот однажды днем мы едем в нашем маленьком голубом автобусе, обозреваем город. И вдруг кто-то говорит:

— Смотрите-ка! Русская церковь!

Успеваю оглянуться и вижу белую пятиглавую церковку с золотыми луковицами-куполами. Сразу же чувствую на себе несколько пар внимательных глаз. Или это мне кажется? Может быть, и кажется.

Тут же возникает совершенно непобедимое, страстное желание побывать в этой церкви. Запоминаю место. Неподалеку — небольшая городская тюрьма. Над ее башней — белый флаг.

— Это значит, что в тюрьме в этот день нет ни одного заключенного, — объясняет швейцарец-гид.

Но как же осуществить нам наше желание? И осуществимо ли оно вообще? Ведь целый день мы на людях, живем по точнейшему расписанию: поездки по городу, экскурсии, посещение музеев, кальвинистских и католических соборов, театров… завтраки… обеды… ужины…

Рано утром?

Но успеем ли к завтраку? А вдруг хватятся… И вообще служат ли в этой церкви раннюю обедню? Да и открыта ли она?

Как уже не один раз бывало в моей жизни, происходит маленькое чудо. В тот же день (или, не помню, на другой день) приходит к нам в номер староста группы, секретарь ленинградской писательской парторганизации, и с кривой усмешкой, с некоторой даже излишней развязностью заявляет:

— Тут наши товарищи надумали после обеда пойти в кино. Поинтересоваться, что это такое — порно. Каким образом, одним словом, они тут разлагаются. Как вы на это? Пойдете?

Говорим, что — нет, не пойдем. Не интересуемся.

Минуты три спустя является несколько встревоженная и огорченная гидша «Интуриста».

— Это верно? Вы не пойдете? Почему?

— Просто не хотим.

— А что тут такого ужасно плохого?

— Я не говорю, что тут непременно что-нибудь ужасно плохое. Но нам не хочется. Не за такими впечатлениями ехали.

В конце концов желание увидеть пикантный фильм побеждает. Даже у тех, кто непосредственно к нам приставлен. Уходят все. Стоя у окна, мы видим, как шумная компания переходит улицу. Считаем их. Да, ушли все.

Подождав минут пятнадцать-двадцать, выходим на улицу и мы. Но — куда же идти? Где искать эту церковь? Знаю, что это там, на той стороне озера, в том приблизительно направлении. А дальше? Женева — город франкоязычный, мои же познания в этом языке ограничиваются программой двухклассного приготовительного училища баронессы фон Мерценфельд, где я учился пятьдесят лет назад. Спрашиваю по-немецки:

— Sagen Sie bitte, wo befindet sich hier die ortodoxische Kirche?

— Pardon, — и пожимают плечами. Или не знают, или не понимают моего тоже не ахти какого блестящего немецкого выговора.

Наконец попадается пьяный. Кстати сказать, первый пьяный, которого мы встречаем в Швейцарии. Не какой-нибудь «Вася, ты меня уважаешь», а просто средних лет господин в шляпе несколько набекрень, весь распахнутый и сильно навеселе.

Он сразу понимает, что нам нужно.

— Ortodoxische… Kirche?! О!

И начинает бесконечно долго объяснять, как нужно идти. Показывает пальцами. Направо. Налево. Прямо. Опять налево… Рисует на ладони какую-то схему. То и дело спрашивает:

— Verstehen Sie?

Ничего не поняв, мы благодарим и идем в указанном направлении. Делаем сто пятьдесят — двести шагов и видим тюрьму с белым флагом на башне, а там — за мостом — золотые куполки русской церкви.

Церковь открыта. Еще рано, службы нет, но в глубине храма помигивают лампады. За свечным ящиком никто не стоит, но где-то справа от входа столик или лоточек, на нем крестики, иконки… И рядом прохаживается немолодой высокий, стройный еще господин в толстовке. Да, в серой коломянковой толстовке, какие у нас были в моде в первые годы революции. Мы здороваемся. Спрашиваем, можно ли купить свечу.

— Ксения Александровна! — негромко зовет господин в толстовке, и тотчас откуда-то из глубины церкви появляется пожилая дама. Мило кивает нам и идет за свечной ящик. Бросается в глаза интеллигентность этих людей. У нас за свечными ящиками и вообще среди обслуживающих церковь недуховных лиц уже давно в редкость увидеть женщину, про которую можно сказать: дама. А мужчин — тех и вообще не увидишь за свечными ящиками. В маленьких провинциальных церквах даже часы читают женщины.