Владимир Буковский - Московский процесс (Часть 1) Страница 22

«Ага, — ликовали капээсэсовцы, — но партия — это, прежде всего 18 миллионов ее членов, а не горстка руководителей»

И торжествующе вытаскивали своих свидетелей — провинциальных партийцев, которые под присягой (и вполне искренне) заверяли суд, что ни в какой антиконституционной деятельности участия не принимали. Ну, не занимались члены КПСС Вологодской области ни международным терроризмом, ни агрессией против соседних стран, ни даже преследованием инакомыслящих. Они занимались уборкой урожаев и выполнением пятилетних планов.

А еще — на то они и диалектики — представители КПСС доказывали, что партия полностью изменилась после очередного съезда-пленума-постановления, осудившего прошлую деятельность. Значит, никакой ответственности за прошлое нести не может. Ну, убили несколько десятков миллионов при Сталине, был грех, но ведь XX съезд осудил эту практику. И Хрущев, и Брежнев в свое время наломали дров, но ведь и их осудили потом. Последний раз всяческую «практику» осудили уже в 91-м и как бы заново родились. Теперь только жить да действовать — так нет, запретили ни за что, ни про что…

Совсем, казалось бы, нелепый аргумент, но и на него не находилось достойного ответа у «президентской стороны». Ведь и они, воспитанные на диалектическом материализме, считали теперь, что, выйдя из партии и осудив ее всего лишь год-два назад, не несут больше никакой ответственности за прошлое. Причем настолько, что ощущали себя вправе теперь судить и обвинять своих менее расторопных коллег. Не удивительно, что им так нужно было мое участие да еще двух-трех свидетелей из числа диссидентов: по крайней мере, нас не связывала партийная диалектика, и, отвечая на вопросы, мы могли говорить то, чего никто из них сказать не мог.

Да и само наше присутствие уже придавало хоть какой-то смысл происходящему. Это если и не понимали, то чувствовали все, даже судьи и капээсэсовцы, обращавшиеся к нам необыкновенно почтительно. Это же, видимо, раздражало кое-кого в президентской команде, хотя вряд ли они сознавали причину возникавшего у них ощущения дискомфорта. Один, безо всякой связи с предыдущим разговором и без малейшего намека с моей стороны, гордо сообщил, что демонстративно вышел из партии в первый день «путча», рассчитывая, наверно, поразить меня своей смелостью. Другой, улучив момент, долго рассказывал мне, как жестоко и несправедливо пострадал за свободомыслие: он, бедняга, так и не стал секретарем ЦК, а был «сослан послом» в одну из западных стран. Это были даже не родовые муки совести, а нечто вроде тоски в глазах обезьяны при виде своего бесхвостого, прямоходящего родственника.

И участники, и зрители этого фарса относились к происходящему с необычайной серьезностью. Ни тени иронии, ни намека на понимание абсурдности ситуации. Каждое утро у здания суда собирались сдерживаемые кордоном милиции толпы: с красными тряпками — на одном конце, с трехцветными — на другом. Зал был забит прессой и болельщиками: справа от прохода — «сторона КПСС», слева — «сторона президента». И не дай Бог перепутать, сесть не с теми. Бывшие секретари ЦК, члены политбюро, люди, еще недавно распоряжавшиеся судьбами мира, и те, кто ими распоряжался теперь, сидели часами в этом душном зале и напряженно слушали. Что они надеялись услышать, какую истину для себя открыть?

Вызванные свидетелями, они мелочно и глупо запирались, горячились, ругались, точно неопытные воришки, пойманные с поличным. Приложив руку к уху, чтобы лучше слышать, подавшись весь вперед, в позе крайне неудобной даже и для более молодого человека, просидел много недель процесса некогда всесильный Лигачев. Неужто этот старый хрен еще чего-то не знает про свою партию? Отнекивался как мальчик, отказываясь признать свою подпись под документом, бывший член политбюро Дзасохов. Неужели не мог придумать отговорку посолидней? Выкручивался ужом вызванный из Германии Фалин. Все это были фигуры не слабые, я видел их подписи под страшными документами и решениями, стоившими жизни многим людям. В моем воображении они рисовались коварными, всемогущими злодеями, а при ближайшем рассмотрении оказывались просто дураками. Полуобразованными, косноязычными, способными мыслить только при помощи клише из газеты «Правда».

Но ведь и «президентская сторона» была немногим лучше. Разве что поинтеллигентней, пообразованней, да и то лишь внешне. И при виде этого парада советской «элиты» невольно вспоминался старый анекдот, имевший хождение еще в 60-х, о том, что три качества биологически не могут совмещаться в одном человеке: ум, честность и партийность. Одно из них непременно исключалось, коммунист оказывался или умной сволочью, или дебильным ортодоксом. По этой трещине они и раскололись при наступлении кризиса режима: в то время как меньшинство клинических идиотов продолжало маршировать под красными флагами, циничное большинство быстренько обратилось в «реформаторов», «демократов», «националистов», «рыночников». Для них события, произошедшие в России, означали не революцию, не освобождение от тоталитарного гнета и уж тем более не крушение идеалов, а всего лишь возможность стремительно ускорить свою карьеру, перепрыгнув сразу через несколько ступенек старой иерархической лестницы. Разве не заманчиво было секретарю ЦК по пропаганде вассальной Украины Кравчуку превратиться в президента суверенной ядерной державы? Или редактору экономического отдела «Правды» Гайдару — в премьер-министра России?

И какая разница, как это теперь называется — демократия или социализм? Для них, никогда не веривших ни во что, кроме своих привилегий, «демократия» означала лишь новые возможности обмана, а «рыночная экономика» значила только одно — коррупцию. Соответственно, любую частную инициативу они будут давить под видом борьбы с коррупцией, свою же коррупцию всегда оправдают нуждами «рынка» Вцепившись во власть с чисто ленинской хваткой, они никогда не позволят возникнуть ничему новому, кроме одного: новой мафии на месте старой.

Действительно, не прошло и месяца после августовского «путча», как новая «демократическая» власть перебралась в Кремль, заняла здания ЦК на Старой площади, пересела в кремлевские спецмашины, разместилась на спецдачах, спецквартирах, прикрепилась к спецбольницам и спецраспределению. А уж крали так, как и не мечталось при Брежневе. И что же, прикажете теперь все это отдать менее шустрой, более глупой половине своей бывшей партии?

Такова была подоплека процесса в Конституционном суде, его скрытая суть. Разумеется, просидев в зале с полчаса в первый день, я больше там не появлялся до самого дня своих показаний, а сидел и сканировал документы в комнате отдыха, где при желании можно было следить за процессом по монитору. Или шел через улицу, в архивы ЦК. А уставши сидеть за компьютером, шел прогуляться по знакомым с детства переулкам, но почти ничего не мог узнать, словно попал в абсолютно чужой город.

Москва выглядела чудовищной развалиной, будто ее долго бомбила стратегическая авиация Соединенных Штатов. Не стало целых улиц, перекопанных какими-то канавами — то ли противотанковыми рвами, то ли траншеями для укладки канализации. По бокам высились одни фасады с мертвыми дырами окон да полусгнившими лесами. Сквозь груды обвалившейся штукатурки росла трава, а то и кустарник. Видно было, что все это стоит в запустении уже много лет, с тех самых пор, наверное, как внезапно, вследствие какого-то загадочного катаклизма, оборвалась здесь жизнь. Даже своего дома я не нашел: он был снесен вместе с другими домами нашего квартала, а на образовавшемся пустыре высился теперь огромный генеральский дом эпохи поздней империи зла. Лишь изредка чудом уцелевший кусок лепного карниза полуразвалившегося особняка или проржавевшая решетка ограды тревожили в памяти образы иного города. Ведь это здесь, сообразив годам к пятнадцати, в каком месте угораздило меня родиться, я жил во вражеском окружении, вроде передового отряда всемирной освободительной армии, заброшенного в тыл врага. Эти улицы снились мне в тюрьме, эти переулки и проходные дворы сотни раз укрывали меня от КГБ, а эти особняки были моими единственными друзьями, которым я мог полностью доверять.

Или это мне только приснилось? Не было уже ни особняков, ни проходных дворов, чтобы подтвердить мою память. Не пришла и армия на выручку своему отряду — ее, как выяснилось много позже, просто не существовало. Все в моей жизни оказалось фантомом. Осталось лишь огромное заброшенное кладбище, где, как известно, торжествуют только черви.

А еще осталось недоумение, горечь, чувство бессилия и напрасно прожитой жизни.

Да почему же, черт возьми, не смогли мы окончить эту главу нашей истории более достойно? Чего мы не сделали? Где ошиблись? Или, быть может, наши усилия были и безнадежны, и бессмысленны?

Глава третья