Генри Миллер - Нексус Страница 22

На следующий год, в это же ужасное время года, все повторится, вы опять зададите тот же вопрос: пишу ли я, и я отвечу: да, а вы пропустите мои слова мимо ушей или отнесетесь к ним как к капле вина, ненароком пролитого на вашу лучшую скатерть. Вам неинтересно знать, почему я пишу, а если я все-таки скажу, то и это вам будет безразлично. Вам хотелось бы пригвоздить меня к стулу и заставить слушать ваше дрянное радио. И еще сплетни о соседях и родственниках. Даже будь я настолько смел или неосмотрителен, что решился бы назвать ваши разговоры дерьмом собачьим, то и тогда вы не прекратите вашу словесную жвачку. Вот и сейчас я сижу тут, по уши в дерьме. Может, попробовать новую тактику — притвориться, что я — само внимание, весь обратился в слух? «Это что за оперетта? Какой прекрасный голос! Просто божественный! Так бы и слушал… и слушал». Или прошмыгнуть наверх и разыскать старые пластинки Карузо? Какой дивный голос! Интересно, сейчас такой же? (Да, спасибо. С удовольствием выкурю сигару.) И больше не подливайте мне, спасибо. Глаза мои слипаются, только память о многолетней непрерывной войне не дает заснуть. Но я отдал бы все на свете, чтобы иметь возможность подняться наверх и проскользнуть в маленькую заброшенную спаленку — часть коридора, отделенную стеной, где нет ничего — ни стула, ни ковра, ни картины, только — кровать, и заснуть мертвым сном. Сколько раз валился я на эту кровать, моля Бога, чтобы мне никогда не пришлось просыпаться! Однажды — ты помнишь, дорогая мамочка? — ты вылила на меня ушат воды со словами, что я никудышный лентяй. А я и впрямь провалялся тогда сорок восемь часов кряду. Но не лень приковала меня к постели. Ты и не знала, мама, что у сына тогда было большое сердечное разочарование. Однако у меня хватило ума не признаться тебе, ведь я знал: ты бы только презрительно фыркнула. Сколько кошмарных часов провел я в этой комнате! Не менее тысячи раз я умирал там. Но там же меня посещали мечты и видения. И я молился, орошая слезами подушку. (Как я хотел ее, одну ее!) А когда боль немного стихла и я мог снова жить, моим единственным другом стал велосипед. И тогда я часами безостановочно крутил педали, один, всегда один, избывая горькие мысли в движении, отбрасывал, прогонял их и мчался, подобно ветру, по гравиевой дорожке, но цель так и оставалась недостижимой. Ведь стоило мне сойти с велосипеда, как ее образ вновь вырастал предо мной, а боль, сомнения и страх возвращались. И все же находиться в седле, а не работать — было благом. Велосипед становился как бы частью меня, он чутко реагировал на все мои желания. Никто не мог его заменить. Тем более мои драгоценные бесчувственные родители: ничто из того, что они говорили, ничто из того, что делали, никогда не приносило мне той радости и покоя, какие доставлял гоночный велосипед. Жаль, что нельзя было разобрать вас на части и любовно смазать маслом все детали, как поступал я со своим великом.

— Не хочешь пройтись с отцом? — Голос матери вернул меня в действительность. Я не помнил, как оказался в кресле. Может, задремал? Во всяком случае, от звука ее голоса я очнулся.

Протирая глаза, я заметил, что мать протягивает мне трость. Дедушкину. Черного дерева, с серебряной ручкой в виде лисицы — а может, мартышки?

Я не заставил себя ждать — вскочил и мигом натянул пальто. Отец стоял уже одетый, опираясь на палку с набалдашником из слоновой кости.

— Свежий воздух взбодрит тебя, — сказал он.

Не сговариваясь, мы направились к кладбищу. Отец любил гулять там — он не питал нездорового влечения к смерти, просто на кладбище много деревьев, цветов, птиц, а царящий покой пробуждает неспешные мысли. На аллеях стоят скамейки, там можно посидеть наедине с природой или с духами подземелья — как кому угодно. Мне не надо было напрягаться, чтобы поддерживать беседу — отец привык к моим уклончивым, односложным ответам и отговоркам. Он никогда не давил на меня. Ему хватало и того, что кто-то шел рядом.

Наш обратный путь проходил мимо моей старой школы. Напротив стояли обшарпанные дома, на первых этажах протянулись магазины — словно гнилые зубы ощерившегося рта. В одном из этих домов жил раньше Тони Марелла. Отец почему-то считал, что при упоминании его имени я должен чуть ли не прыгать до потолка. Сам он никогда не забывал при встрече поведать мне о новых успехах этого баловня судьбы, вышедшего из семьи даго [41]. Тони занимал большой пост в государственном аппарате, а кроме того, выставил свою кандидатуру в конгресс или еще куда-то. Разве я не читал об этом в газетах? Отец считал, что мне стоит как-нибудь навестить Тони… Кто знает, что из этого может выйти?

Мы поравнялись с домом Гроссов. Оба их сына, сообщил отец, тоже вышли в люди. Один дослужился до армейского капитана, другой — уже коммодор [42]. Слушая отцовскую болтовню, я думал, что тогда, в те далекие годы, и представить не мог, что один из Гроссов станет адмиралом. (Сама мысль, что в этих местах может родиться адмирал или генерал, казалась дикой).

— А как сложилась судьба у того чокнутого парня, что жил дальше по улице? — спросил я. — Ну, там, где конюшни.

— Ему лошадь откусила руку — началась гангрена.

— Ты хочешь сказать, что он умер?

— Уже давно. И остальные братья тоже умерли. Одного убило молнией, другой поскользнулся на льду и раскроил череп… А на третьего, ну да, на него надели смирительную рубашку… а потом вскоре он умер от кровотечения. Дольше всех жил отец. Ты ведь помнишь, он был слепой. К концу жизни тронулся рассудком. Сидел и мастерил мышеловки.

Почему, спросил я себя, мне никогда не приходит в голову обойти нашу улицу, дом за домом, и составить жизнеописание всех ее обитателей? Какая необыкновенная получилась бы книга! Книга трагедий! Такихзнакомых, таких привычных трагедий. Тех каждодневных трагедий, которые не попадают на первые страницы газет. Вот где Мопассан разгулялся бы…

Когда мы вернулись домой, никто уже не спал — все мило беседовали. Мона и Стася пили кофе. Видимо, сами попросили сварить, потому что матери не пришло бы в голову подавать кофе в середине дня. Кофе пили на завтрак, за карточной игрой и kaffeeklatches [43]. Однако…

— Хорошо погуляли?

— Да, мама. Прошлись по кладбищу.

— Вот и отлично. На могилах порядок?

Она имела в виду семейное захоронение. Особенно могилу деда.

— Для тебя там тоже есть местечко, — прибавила мать. — И для Лоретты.

Я метнул взгляд на Стасю — удастся ли ей сохранить серьезное выражение лица? Тут заговорила Мона. Реплика ее была совершенно невероятна.

— А он никогда не умрет, — заявила она.

Мать скривилась, словно надкусила незрелое яблоко. Потом снисходительно улыбнулась Моне и мне. И чуть ли не со смехом сказала:

— Не беспокойся, настанет и его черед. Только взгляни — уже лысина намечается, а ведь ему только перевалило за тридцать. Он не заботится о себе. И о тебе тоже. — Лицо ее приняло выражение снисходительного упрека.

— Вэл — гений, — упорствовала Мона. Она хотела развить эту мысль дальше, но мать ее осадила.

— А что, разве нужно быть гением, чтобы писать рассказы? — спросила она. В ее тоне слышался вызов.

— Нет, — ответила Мона. — Но Вэл останется гением, даже если бросит писать.

— Фу-ты ну-ты! Однако по части добывания денег его гением не назовешь.

— Вэлу не надо думать о деньгах, — быстро отреагировала Мона. — Это мое дело.

— Ты трудишься, а он в это время сидит дома и марает бумагу. — Яд уже изливался вовсю. — Ты, красивая молодая женщина, должна работать. Времена изменились. Когда я была девочкой, мой отец гнул спину с утра до вечера. Он был кормильцем семьи. Он не ждал прилива вдохновения… не считал себя гением. А просто заботился о том, чтобы дети были здоровы и счастливы. У нас не было матери… она не выходила из психиатрической клиники. Но у нас был отец, и мы боготворили его. Он был нам и отцом, и матерью. Мы ни в чем не знали отказа. — Мать выдержала паузу, чтобы ее слова произвели должное впечатление. — А вот он, — она кивнула в мою сторону, — этот гений, как ты его величаешь, слишком ленив, чтобы работать. Он ждет, чтобы о нем позаботилась жена… а ведь у него есть еще бывшая жена и ребенок. Если бы литература кормила его — я бы и слова не сказала. Но писать в стол, ничего не получая за свой труд, — вот этого мне не понять.

— Но, мама… — начала было Мона.

— А может, прекратим разговор на эту тему? — предложил я. — Каждый раз мы его заводим. А толку никакого. Не думаю, мама, что ты меня поймешь. Но то, что я сейчас скажу, ты должна понять… Твой отец не стал первоклассным портным за один день. Ты сама рассказывала мне, как долго он ходил в учениках, колесил по Германии в поисках работы, а потом, чтобы избежать службы в армии, перебрался в Лондон. В литературе все то же самое. Нужны годы, чтобы отточить мастерство. И еще долгие годы, чтобы добиться признания. Твой отец шил пальто на заказ — ему не приходилось таскать его повсюду и предлагать в надежде, что кому-то оно понравится и его купят…