Генри Миллер - Нексус Страница 23

— Все это одни разговоры, — сказала мать. — Наслышалась. — Она встала, чтобы идти на кухню.

— Подождите, — остановила ее Мона. — Послушайте меня, пожалуйста. Мне хорошо известны недостатки Вэла. Но я знаю и другое. Он не праздный мечтатель и умеет работать. Думаю, он нигде не смог бы трудиться так плодотворно, как за письменным столом. То, что вы называете маранием бумаги, — его призвание. Для этого он создан. Хотелось бы мне тоже иметь призвание — иметь цель и стремиться к ней всем сердцем, иметь то, во что веришь безусловно. Видеть, как он работает, — огромная радость для меня. Когда он пишет, это другой человек. Иногда даже я не могу поверить, что это все тот же Вэл. Он становится таким серьезным, сосредоточенным, ничего не видит и не слышит… У меня тоже был хороший отец, и я его очень любила. Он тоже хотел стать писателем. Но у него была слишком трудная жизнь. Ему приходилось содержать большую семью, мы были бедными иммигрантами. Мать была очень требовательна. Отца я любила больше, чем мать. Может быть, потому что он был неудачником. Но я его таким не считала. Понимаете? Я любила его. И мне было все равно, добился он чего-нибудь или нет. Иногда он, как и Вэл, изображал из себя клоуна…

Здесь мать вздрогнула, с любопытством посмотрела на Мону и только произнесла: «О!» Очевидно, никто еще не затрагивал при ней эту черту моей личности.

— Мне известно, — сказала она, — что у него есть чувство юмора, но… клоун?

— Мона просто так выразилась, — решил поправить дело отец.

— Нет, — упрямо настаивала Мона, — именно… клоун.

— Никогда не слышала о писателе, который был бы по совместительству еще и клоуном, — вот такое идиотское замечание выдала мать.

Здесь всякий закончил бы спор. Всякий, но не Мона. Ее въедливость поразила меня. И еще — серьезность, с какой она отстаивала свою точку зрения. (А может, она просто использовала подвернувшуюся возможность продемонстрировать свою преданность?) Во всяком случае, я решил ей не мешать. Лучше прямой разговор, чем вечные многозначительные умолчания. Это как-то взбадривало.

— Когда он паясничает, — пояснила Мона, — это означает, что он глубоко задет. Он ведь очень чувствительный. Даже слишком.

— А мне казалось, он достаточно толстокожий, — сказала мать.

— Вы шутите? Я не встречала более ранимого человека. Все истинные художники таковы.

— Она права, — согласился отец. Наверное, он подумал о Рескине или о бедняге Райдере, чьи пейзажи действительно производят нездоровое впечатление.

— Послушайте, мама, для меня не важно, сколько пройдет времени, прежде чем Вэла признают. У него всегда буду я. И я не допущу, чтобы он страдал или голодал. — (Я почувствовал, как мать вновь напряглась.) — Я помню, что стало с моим отцом, и не позволю, чтобы то же самое случилось с Вэлом. Он будет делать что хочет. Я верю в него. И буду верить, даже если весь мир ополчится против него. — Она надолго замолчала, а затем продолжила еще более серьезно: — Почему вы так не хотите, чтобы он писал? Это недоступно моему пониманию. Не из-за того же, что он не может заработать себе на жизнь сочинительством? Ведь это наши проблемы — его и мои. Не хочу вас обидеть, но все же скажу: если вы не поддержите его стремление писать, то можете потерять сына. Не зная этой стороны его жизни, вы никогда не поймете его полностью. Возможно, он мог стать другим, и таким вам было бы легче его любить, хотя теперь, когда Вэла знаешь, это трудно вообразить. По крайней мере мне. И что толку, если он докажет вам или мне, что может быть таким, как все? Вы сомневаетесь, хороший он муж, отец и так далее. Хороший — говорю с полной ответственностью. Но это не все. Его дар принадлежит не только семье, детям, матери или отцу — он принадлежит всему человечеству. Возможно, вам это покажется странным. Или даже несправедливым.

— Скорее, невероятным, — сказала — как отрезала — мать.

— Хорошо, пусть невероятным. Ничего не меняется. Когда-нибудь вы прочтете его книги и будете гордиться тем, что он ваш сын.

— Никогда! — заявила мать. — На мой вкус, копать канавы — и то лучше.

— Не исключено, что ему придется и этим заниматься, — сказала Мона. — Некоторые художники не доживают до признания, кончают самоубийством. Вот Рембрандт закончил свои дни на улице, побираясь, как нищий. А ведь он один из самых великих…

— А Ван Гог? — пискнула Стася.

— Это кто такой? — спросила мать. — Еще один писака?

— Нет, художник. К тому же сумасшедший. — Стася входила во вкус.

— По мне все они чокнутые, — отмахнулась мать.

Стася залилась смехом. Она хохотала и хохотала, не в силах остановиться.

— А как же я? — спросила она сквозь смех. — Вам известно, что я тоже чокнутая?

— Но зато какая очаровательная «чокнутая»! — вставила Мона.

— Да по мне психушка плачет, вот что я вам скажу! — не без удовольствия произнесла Стася. — Это всем известно.

Я видел, что мать испугалась. Одно дело — сказать, что кто-то чокнутый, но когда по тебе «плачет психушка» — это уже серьезно.

Спас ситуацию отец.

— Один — клоун, другая — чокнутая, а кто тогда ты? — обратился он к Моне. — Признавайся, что у тебя не в порядке?

Мона произнесла со счастливой улыбкой:

— Я абсолютно нормальна. Моя проблема — в этом.

Отец повернулся к матери:

— Все творческие люди одинаковы. Чтобы хорошо рисовать — или писать, — им надо быть чуточку безумными. Помнишь нашего старого друга Джона Имхофа?

— А что Имхоф? — спросила мать, глядя на отца непонимающим взглядом. — Неужели нужно бросить жену, детей и бежать с другой женщиной, чтобы прослыть художником?

— Я говорю не об этом, — досадливо отмахнулся отец. Его раздражение росло — ведь он хорошо знал, какой упрямой и бестолковой может быть мать. — Помнишь, какое выражение было у него на лице, когда его неожиданно заставали за работой? Когда все засыпали, он проводил часы в своей комнатушке, рисуя акварели. — Отец повернулся к Лоретте: — Пойди наверх и принеси тот рисунок, что висит в кабинете. Тот, где мужчина и женщина сидят в шлюпке… у мужчины за спиной еще вязанка соломы.

— Он был неплохой человек, этот Джон Имхоф, пока его жена не пристрастилась к вину, — задумчиво произнесла мать. — Хотя к детям он никогда большого интереса не проявлял. Одно искусство в голове.

— Замечательный художник, — сказал отец. — У него есть прекрасные работы. Помнишь витражи, которые он сделал для церквушки за углом? А что получил за это? Жалкие гроши. Нет, я никогда не забуду Джона Имхофа, что бы он ни натворил! Жаль только, что у нас осталось мало его работ.

Лоретта принесла рисунок. Стася взяла его и стала разглядывать с живым интересом. У меня замерло сердце — сейчас начнет критиковать, скажет что-нибудь про академичность манеры, но нет, Стася была сама тактичность и осторожность.

Она похвалила рисунок: очень красив… видно мастерство.

— Акварель — не самый простой вид живописи, — сказала она. — Интересно, а маслом он писал? Мне трудно судить об акварелях. Но видно, что художник знает свое дело. — Стася замолчала. А потом, словно предвосхищая ход мысли собеседника, прибавила: — Но одним мастером акварели я от души восхищаюсь. Это…

— Джон Сингер Сарджент [44]! — воскликнул отец.

— Точно! — подтвердила Стася. — Откуда вы знаете? Я хочу сказать, как вы догадались, что именно его я имею в виду?

— Такого, как Сарджент, больше нет, — сказал отец. Эти слова он часто слышал от бывшего владельца мастерской Айзека Уокера. — Есть только один Сарджент — как есть только один Бетховен, один Моцарт, один да Винчи… Вы согласны?

Стася так и засветилась. Ей казалось, что теперь она может открыто выражать свои мысли. Она бросила на меня взгляд, который говорил: «Что же ты скрывал, что у тебя такой отец?»

— Я изучала многих художников, — сказала она, — а теперь пытаюсь найти свой стиль. Не такая уж я сумасшедшая, какой прикидывалась несколько минут назад. Просто я знаю больше, чем могу переварить. У меня есть талант, но я не гений. А без гениальности — делать нечего. Мне хотелось бы быть Пикассо… Пикассо в женском обличье. Не Мари Лоренсен. Вы меня понимаете?

— Конечно! — воскликнул отец.

Мать к тому времени уже вышла из комнаты. Я слышал, как она гремит на кухне кастрюлями и сковородками. Она потерпела поражение.

— Это копия с известной картины, — сказал отец об акварели Джона Имхофа.

— Не важно, — отозвалась Стася. — Многие художники копируют поправившиеся произведения… А что случилось с ним… с Джоном, как его там?

— Он убежал с другой женщиной. Увез ее в Германию, где они встречались еще в юности. Потом началась война, и след его потерялся. Возможно, его убили.

— А как вы относитесь к Рафаэлю?

— Лучший рисовальщик на свете, — быстро ответил отец. — Еще Корреджо, второй великий художник. И Коро! Его лучшие картины непревзойденные. Вы согласны? Гейнсборо я никогда особенно не любил, а вот Сислей…