Грэм Грин - Сила и слава Страница 23

— Тебе худо? — спросил он. Ответа не было. Он слез и сказал: — Садись… я немного пройдусь.

— Я в порядке, — ответил тот с ненавистью.

— Садись!

— Думаете, что вы очень великодушны, — сказал человек. — Помогаете своим врагам. Это ведь так по-христиански, верно?

— А ты что ж, мой враг?

— Это вы так считаете, думаете, что я хочу получить за вас семьсот песо. Думаете, что такой бедняк, как я, не может позволить себе не донести полиции…

— Ты бредишь.

— Вы, конечно, правы, — сказал он жалобным хитрым голосом.

— Лучше залезай.

Метис едва не падал, его приходилось поддерживать; он безнадежно свесился с мула, его рот оказался вровень со ртом священника и обдавал его смрадом.

— У бедняка нет выбора, отец, — сказал человек. — Теперь, если мне доведется разбогатеть хоть немного, я бы стал хорошим.

Внезапно без всякой связи священник подумал о «Детях Девы Марии», евших пирожные. Он засмеялся и сказал:

— Сомневаюсь. Были ли бы это добрые дела…

— Что вы сказали отец? Вы мне не доверяете, — продолжал бормотать метис, — потому что я беден, и потому что вы не доверяете… — И он навалился на луку седла, тяжело дыша и дрожа всем телом. Священник поддерживал его одной рукой, и они медленно шли в сторону Кармен. Что толку: теперь ему нельзя останавливаться там, было бы глупо даже показаться в селении, потому что, если об этом узнают, кто-нибудь лишится жизни — они возьмут заложника. Где-то далеко запел петух. Туман, ему по колено, поднимавшийся с болотистой земли, напомнил ему, как постепенно гаснет мерцающий свет свечей на деревянных подставках в пустой церкви. В котором часу петухи начинают петь? Вот что еще странно в теперешней жизни: куда-то делись часы — за целый год не услышишь их боя. Они исчезли вместе с церквами, и теперь только по медленным серым рассветам и торопливым ночам приходилось отсчитывать время.

Постепенно стала вырисовываться фигура метиса, склонившегося на луку; стали видны его желтые клыки, торчащие из разинутого рта; право, этот человек, думал священник, заслужил награду. Семьсот песо не такая уж большая сумма, но в той пыльной, заброшенной деревушке ему, пожалуй, хватит ее на целый год. Он снова хихикнул: ему всегда было трудно принимать всерьез превратности судьбы — и ведь, быть может, год спокойной жизни мог бы спасти душу этого человека. Любое жизненное положение надо только вывернуть наизнанку, и оттуда посыплется вся мелочь нелепых, противоречивых обстоятельств. Вот он поддался отчаянию, и от этого родилась человеческая душа и любовь — не лучшая, что и говорить, но все же любовь. Метис вдруг сказал:

— Это судьба. Мне гадалка как-то сказала… награда…

Он крепко держал метиса в седле и шагал рядом. Ноги кровоточили, но они скоро задубеют. Странная тишина спустилась на лес и вместе с туманом поднялась от земли. Ночью было полно всяких звуков, а сейчас все стихло. Точно во время перемирия, когда ружья с обеих сторон умолкают и кажется, будто вся земля прислушивается к тому, чего раньше никто не слышал, — к миру.

Метис сказал:

— Ведь вы все же священник, не так ли?

— Да.

Они словно вылезли каждый из своего окопа и сошлись брататься между колючей проволокой на ничейной земле. Он вспомнил рассказы о европейской войне — как на исходе ее солдаты, поддавшись порыву, бежали друг другу навстречу. «Неужто ты немец?» — спрашивали они, с изумлением глядя в такое же человеческое лицо. Или: «А ты англичанин?»

— Да, — повторил он, а мул все так же медленно плелся вперед. В прежние времена, когда он обучал детей, какой-нибудь мальчик с узкими индейскими глазами, бывало, спрашивал его: «А Бог на кого похож?» — и он отвечал — бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, а иной раз, расширяя свой ответ, включая туда же братьев и сестер, чтобы вопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения, сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве… Но в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне — ведь мы созданы по образу и подобию Божьему. Бог — это и отец, но Он же и полицейский, и преступник, и священник, и маньяк, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в момент совокупления. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божие. И вот сейчас это Божие подобие тряслось на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и Божие подобие совершило свое бунтарское деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе. Он сказал:

— Теперь тебе лучше? Не знобит, а? В жар не бросает? — И заставил себя почти с нежностью погладить плечо подобию Божьему.

Человек молчал, покачиваясь с боку на бок на хребтине мула.

— Осталось не больше двух лиг, — подбадривая его, сказал священник. Надо бы решать, что ему делать. Он помнил Кармен лучше любого другого селения или городка в штате: пологий, заросший травой косогор ведет от реки к маленькому кладбищу на небольшом холмике — там похоронены его родители. Кладбищенская стена завалилась; два-три креста поломаны гонителями церкви; каменный ангел потерял одно крыло, а надгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокой болотной траве. У статуи Матери Божией над могилой какого-то богатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, как у языческой Венеры. Непонятно! И откуда это яростное стремление разрушать — ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если б Господь походил на жабу, можно было бы перевести всех жаб на земле, но когда Он подобен тебе, что толку уничтожать каменные изваяния — надо убить самого себя среди всех этих могил.

Он сказал:

— Ну как, ты окреп, удержишься сам? — И отнял руку.

Тропинка раздвоилась; одна вела в Кармен, другая — на запад. Он подтолкнул мула, направляя его в сторону Кармен, и сказал:

— Через два часа будешь там. — И остановился, глядя, как мул идет на его родину, неся на себе доносчика, припавшего к луке.

Метис попытался выпрямиться.

— Куда вы?

— Будь свидетелем, — сказал священник. — Я не заходил в Кармен. Но если ты помянешь там про меня, тебе дадут поесть.

— Почему… почему… — метис пытался повернуть мула, но у него не хватало сил. Мул все равно продолжал идти вперед.

Священник громко сказал:

— Запомни, я не был в Кармене.

Но куда теперь он мог идти? Ему представилось, что есть только одно место в этом штате, где он не подверг бы опасности невинного человека, каких берут в заложники. Но туда нельзя было идти в такой одежде.

Метис крепко держался за седло и заискивающе косился в его сторону:

— Вы не бросите меня здесь — одного.

Но это был уже совсем не тот человек, которого он оставлял на лесной дороге. Мул стоял сбоку, как барьер, качая головой, отделяя его от селения, где он родился. Он чувствовал себя бродягой без документов, которого гонят от любого пристанища.

Метис крикнул вслед:

— И это называется христианин?

Он кое-как изловчился, чтобы сесть прямо, и принялся зло выкрикивать ругательства, исчезавшие в лесу, подобно ударам молота.

— Если я увижу вас снова, — говорил он, — пеняйте на себя…

У него, разумеется, были причины для ярости: он упустил семьсот песо.

— Я не забываю лиц! — в отчаянии крикнул он.

Глава II

Душным вечером молодые люди и девушки кругами прогуливались по площади, освещенной электрическими фонарями; мужчины в одну сторону, девушки — в другую, не разговаривая между собой. На северной стороне неба вспыхивали зарницы. Это напоминало религиозный обряд, смысл которого все забыли, но ради которого они все еще принаряжались. Иногда группы пожилых женщин, слегка возбужденных и смеющихся, присоединялись к шествию; у них осталось смутное воспоминание о том, как это бывало в те времена, когда еще не уничтожили всех книг. Человек с винтовкой наблюдал со ступенек казначейства; тощий солдатик сидел у дверей тюрьмы, держа ружье между коленями, а тени пальм целились в него, точно колючки. В окне зубного врача горел свет, и были видны зубоврачебное кресло, красные плюшевые подушки, стаканы для полоскания на маленькой подставке и детский шкафчик, полный инструментов. В окнах частных домов, затянутых сетками, среди семейных фотографий качались в креслах-качалках старухи; они сидели потные, слишком тепло одетые — делать им нечего, говорить не о чем. Это была столица штата.

Мужчина в потертом твидовом костюме смотрел на все это, сидя на скамейке. Вооруженный отряд полицейских двигался к казармам, шагая не в ногу, с небрежно болтающимися винтовками. С каждого угла площадь освещалась трехламповыми фонарями, соединенными безобразным проводом, провисающим над головами; от скамейки к скамейке тщетно переходил нищий.