Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев Страница 23

Помнила она и как застрелили барина, знала даже, кто стрелял — конокрад Толька Желтов. Рассказала и про пылаихинского хозяина, в его яблоневый сад вся округа ходила за яблоками до самой войны, потом уж сад захирел.

— Бабушка, бабушка, — перебили дети, — покажи яички.

Старуха исчезла на минуту, вынесла в платочке три разноцветных пасхальных фаянсовых яйца, самое, видно, дорогое, что имела.

— Батюшка мой от царева брата на Пасху получал. Вот помру — Коленьке с Галиной достанутся, — заявила она гордо.

— Какой такой царев брат? — спросил Чигринцев недоверчиво.

— Тот, что в карете взорвался, жена его еще, добрая женщина, после в монастырь ушла. Мой батюшка на Москве у них кучером служил. Как убиенье вышло, супружница его дворню собрала, расцеловала всех в губки, до земли поклонилась и ушла в монастырь, босоногая, сказывали, ушла.

Яйца были простые, белые, с медными ушками для подвешивания. На каждом кроме обязательных анаграмм Христа запечатлен герб Москвы с Георгием Победоносцем и с золотой царской короной над ним. Похоже, история смахивала на правду.

Не веря еще до конца, Воля возбужденно поведал собравшимся историю великого князя и Елизаветы Федоровны. Старая охотно слушала, утвердительно кивала головой, соглашалась — так, мол, все и было, так ей и отец рассказывал.

— Что, драгоценные? — Глаз Николая алчно заблестел.

— Если честно, не знаю, — признался Воля.

— Ну да, царские же, брось! — Николай напомнил ему человека, торговавшегося в скупке из-за серебряного набора.

Воля хотел пояснить, но старуха, набравшись храбрости, перебила, чувствовала, что сегодня она виновница торжества.

— Вам бы все деньги, а это, — она потянула к себе, — Боговы яйца. Богу вешались в подношенье. Я их хотела снести отцу Паисию в пылаихинскую церковь, да не успела, укатали его с семьей за Можай.

— Ты, бабка, когда в церкви-то была последний раз? — подначил Николай.

— Когда надо — бывала! — ответила та гневно. — К отцу Паисию мы ходили, он, бедный, все деньги собирал, хотел церковь покрыть новым железом, да не успел, а многие по копеечке сносили.

— Власть ее покрыла, — хихикнул Валентин.

— Вот с той поры и не хаживала, не судьба, — кивнула головой старуха. Никто, впрочем, ее не упрекнул, сами собравшиеся в церкви не бывали отроду.

— А что с пылаихинским барином случилось? — поинтересовался Воля.

Лицо вмиг посуровело, видно, и сейчас вспоминать те давние времена было ей неприятно.

— Упырь его ночью загрыз, ума лишил, — сказала старуха строго.

— Так уж и упырь?

Старуха нахохлилась, спрятала голову в плечи, но комментировать издевку не стала. Воля попытался подсластиться, но говорить на эту тему она не пожелала.

Выручил неожиданно Николай.

— Скажи хоть ты ему, — он обращался к бабушке, — вбил в голову, что в Пылаихе клад закопан, нет ведь там ничего.

— Насчет клада не знаю, плохое там место, мы туда после, как деревню разорили, редко ходили, — отмахнулась старуха, — а упыря бойся, его одно только средство отпугивает — зубок хороший чесноку.

— Это верно, — серьезно поддакнул больше молчавший Валентин, — я всегда беру в лес, леший знает…

Старуха, исчерпав запас воспоминаний, замолчала. Чтоб не угробить застолье, Николай разлил. Выпили теперь за все хорошее. Потом за дом, за детей, Чигринцев пропускал машинально — живая история дербетевской семьи, навсегда канувшая в Лету, все эти годы, оказывается, сохранялась здесь. Сам факт живущей легенды сразил наповал. История всплывала из-под спуда долгого молчанья, возможно, искаженная, но непобедимо реальная в своих отголосках, вещественно зримая, подкрепленная хотя б и столь невероятными на этом столе пасхальными яйцами великого князя Сергея Александровича, пролежавшими почти век в платочке в костромской глуши.

История задела сердца собравшихся. Николай поднялся, опираясь на костыль, гордо взметнул руку со стаканом:

— Предлагаю выпить за нас, за мерю, ты небось не знаешь, Володька, мы не славяне, мы — меря.

Выпили за мерю. Воля, уверенный, что Николай где-то вычитал, постарался тактично разведать, откуда взялись столь сногсшибательные сведения. Николай, заметив, какое впечатление произвела на москвича старуха, гордо ткнул в нее пальцем:

— Она знает, ей мать говорила.

Бабушка снова очнулась от своих дум, закивала головой.

— Меня мама, когда умирала, наставляла: ты, Настасья, знай, коли будут спрашивать, мы родом меря, а не славяне, так еще ей мама говорила.

Это было уж слишком — миф и история сосуществовали здесь, как укроп с петрушкой на соседних грядках одного огорода. В голове стучало молоточком: ерунда, ерунда, прочитали, выглядели из телевизора, но чувствовал, знал даже, что сколько б ни вычитывали, а все же знали и изустно, знали и тайно гордились принадлежностью к непонятному, ушедшему под землю в двенадцатом еще веке угро-финскому племени. Выходит, не до конца и ушедшему, если помнили?

Мутные старухины глаза не давали Воле покою, он старался поймать ее взгляд, но та так и не посмотрела больше в его сторону.

Разговоры об истории сплотили застолье необычайно, празднество перешло в черную пьянку, разговор понесся вскачь. Скоро трое мужиков очутились у калитки, где, покачиваясь, то ли провожали Валентина, то ли решали сообща мировую, наиважнейшую проблему. Разошлись с трудом. Повалились на лежаки как подкошенные, мгновенно заснули.

Наутро, припоминая за опохмелкой вчерашний разговор, большего вытянуть Воля не смог — Николай опять затянул скучную песню про ремонт машины. Поймав испуганный взгляд Галины, Воля быстро засобирался в Бобры, понимая, что длительный опохмел только приведет к запою.

— Володька, запросто, завсегда заходи, друг, — неслось вслед из горницы, но он уже не слушал. На крыльце его поджидала старуха. Простилась с поклоном, сунула что-то в руку и скрылась за дверью.

В свертке обычной газеты лежал большой зубок чеснока, перевязанный пахучей травкой. Понюхав, повертев так и сяк, Чигринцев сунул его в нагрудный карман ветровки. Голова решительно шла кругом — все предстояло переварить по-трезвому и на покое. Закинув за плечи тяжелый рюкзак, зашагал в Бобры — проехать туда по осеннему бездорожью можно только на гусеничном тракторе.

Часть третья

Здравствуйте, дорогие Верушка и Женя! Что-то вы долго не пишете. Все ли у вас благополучно? Как ваши огурцы чувствуют себя? Я вас ругаю. Живете в деревне, навоз кругом, а посыпаете или поливаете огород химией. Конечно, правда, как Батька говорил: «Хорошо живется в колхозе тому, кто не спит по ночам», — но не все же бездумно тащить. Тут получается себе во вред, про нитраты небось и вы слыхали по телевизору. Лучше наберите в ведро навоз коровий, лошадиный (на улице, когда пройдет скот), залейте водой, пусть постоит недельку. Затем на ведро воды литровую банку настоящего навоза, и поливайте. Мы даже собираем в лесу лосиный навоз, настаиваем и поливаем. Мы уже с июня едим парниковые огурцы и изящные уже, маленькие огурчики, а помидоры нынче мелкие, уже один созрел.

10-го уехали гости в Железногорск, а Лена приехала 5 июля. Сдала документы, ездит на подготовительные курсы. Говорит, очень трудные задачи объясняют по физике. Надежды мало: она уже беспокоится. Учит вечерами, а днем работает на фабрике. У нее все 5 в аттестате, только по русскому 4 и похвальная грамота.

Вера, я тебя просила узнать насчет маминых денег. Не пропадут они? Нет времени приехать. Поставили крест в Пылаихе иль нет? Туда теперь, наверное, и на тракторе не проехать. Ходите ль на могилки? За нас помяните всех, а особливо маму, а мы с Володей поминаем часто. Все ли у мамы в доме в порядке? Так хочется домой к маме (это я по привычке). У нас все в порядке. Сапоги с радостью взяла т. Шура за 110 руб.

Приезжал ли Игорь? Он совсем отбился, не пишет, при случае поругай его за меня. Приезжайте к нам. Ягод у нас нет — померзли, даже поесть нечего. Картошка после мороза взяла силу — растет, зацветает. Георгины маленькие, тоже замерзли и отросли. Есть ли какие ягоды? Ходите небось с теткой Валей, а Боря пьет с Женькой? Мой поутих, надолго ли? Привет им и поклон. Ну у нас и все. До свидания.

Привет от Володи и т. Шуры, Лены. Целую, Надя.

Письмо Чигринцев выудил из кипы старых газет, что подобрал на растопку в развалившемся доме. В Бобрах не был двенадцать лет, да и то приезжал всегда наскоком — вывозить Профессора в Москву в конце сезона. От былых пяти-шести жилых домов остался один каменный, где бытовали местные Борис с Валентиной и маленьким двенадцатилетним Ванюшкой — последышем, двое старших разбежались, жили своими хозяйствами в городах. Деревня превратилась в хутор. Профессорский дом, правда, стоял, Борис, а более Валентина за ним присматривали по уговору, да на конце улицы появился новый домик, не вполне еще и посеревший, с крепким сараем, городской — дачной уже верандой на реку и большой баней. Дачника-москвича Боря звал презрительно Чекист. Жил тот нелюдимо, Чигринцев иногда чувствовал на себе любопытствующие глаза, но сосед, как зверь, не проявлялся, поглядывал издали из своего закутка. Лицом к лицу они не сталкивались — Чекист жил через овраг. Молоко у Валентины забирал незаметно, в темноте. С «губернатором», как сам себя величал Боря, вышла у них вражда.