Andrew Лебедев - Гаs Страница 23

"Дура она, все-таки. Да и я идиот порядочный. Тоже, по инерции былых лет самонадеянно подумал, что баб можно вечно менять, не взирая на собственные возрастные изменения. До сколько лет можно играть в плей-боя? Интересно! А если бы Дон-Жуана не забрала в ад статуя Командора, до скольких бы годочков он портил бы испанских девок? Хм… На ум приходит печальная песенка Бобы Гребенщикова про Козлодоева, как тот ползет с мокрыми от недержанья брюками, а бабы смеются ему во след. Вот и ты, Вадик… Поползешь описавшись в старческой немощи, поползешь по коридору пустой квартиры от своего вонючего от мочи дивана к туалету, и некому будет пресловутого стакана подать…

А ведь зачем эту девушку спугнул? Зачем ее оттолкнул? Она бы могла бы… Ведь надо когда то остановиться. Надо на ком то остановиться. Надо, надо, надо…

Эх!

Сползает по крыше старик Козлодоев,

Пронырливый, как коростель.

Стремится в окошко залезть Козлодоев

К какой-нибудь бабе в постель.

Вот раньше, бывало, гулял Козлодоев,

Глаза его были пусты;

И свистом всех женщин сзывал Козлодоев

Заняться любовью в кусты.

Занятие это любил Козлодоев,

И дюжину враз ублажал.

Кумиром народным служил Козлодоев,

И всякий его уважал.

А ныне, а ныне попрятались суки

В окошки отдельных квартир.

Ползет Козлодоев, мокры его брюки,

Он стар; он желает в сортир.

Эх…

Позвоню ей сегодня вечером.

Позвоню, как ни в чем ни бывало и предложу сходить куда-нибудь. Поужинать или в театр. Я не хочу как Козлодоев."

Кстати, когда он увидал жопу в V-образном развале ее ножек, он тогда промямлил совсем неуместное "спасибо".

Хотел сказать "извините", как его выдрессировали с детства, но по идеомоторике сказал "спасибо".

Иногда мы не сами говорим и пишем, а кто-то делает это за нас.

– Что, москвич, хочешь Олеську-воспиталку трахнуть? – Кобелев понимающе подмигнул и совсем по-дружески приобнял Сухинина за талию, – так в чем проблемы, москвич ты наш дорогой! В чуме у чукчи, уважаемого гостя с женой в постель кладут, а мне воспиталка дороже жены, я за ней стрёму похлеще, чем за своей дурындой веду, потому как если моя благоверная какую гадость подцепит, ну изобью её, ну сам на доктора-венеролога потрачусь, жопу пенициллином исколю в очередной раз – эка невидаль! А вот если Олеська-воспиталка чего себе позволит, то это дело совсем недопустимое, она с Рыжиком моим сидит, а Рыжик для меня дороже всего.

Сухинина сильно покоробило это словечко "трахнуть". Он само-собой и не такое слыхивал работая в геологоразведке, да с Зэ-Ками, и сам мог иногда завернуть трёхэтажным в три колена… Но когда такое слово сочеталось с ангельским и небесным, чем была для него Олеся, то такой контраст шибал в ноздри и в душу посильнее душа шарко с галоперидолом.

Он поморщился и хотел было что-то сказать, но Кобелев он хоть и бандит, но недаром в большие люди выбился, значит был неплохим психологом.

– Э-э-, брателло, да ты, видать, втюрился, – Кобелев осклабился и заглядывая Сухинину в глаза, снова обнял его за плечи, – втюрился, это хорошо.

Они тряслись в хозяйском "хаммере" до аэродрома, чтобы потом вертолетом допрыгнуть до строительства новой насосной, что по науке называлась Линейным Магистральным Газоперекачивающим Узлом. Поглядеть, как идет строительство, курируемое Вовой Кобелевым, Сухинину наказал Митрохин, это было необходимо сделать до заседания Совета.

– Ты лучше бы дороги здесь хорошие построил, – недовольно поморщился Сухинин, – а то только на джипе и можно доехать, да и то, лёту до насосной час, а до вертолетчиков по земле добираться – все два.

– Сделаем, – лениво отмахнулся Кобелев, – до всего просто руки не доходят, – я тут ведь церкву божию на Тюмени строю, да монастырь на Туре восстанавливать взялся.

– Грехи замаливаешь, – хмыкнул Сухинин, – гляди, Бог ведь велел десятиной делиться, а ты сколько от своих украденных на религию отдаёшь?

– Я нормально отдаю, – недовольно подернув плечом, ответил Кобелев, – а тебе про Олеську чего скажу, не святая она, я ведь про нее все знаю, ты не обольщайся на ее счет.

– А что ты знаешь? – вскинулся Сукхинин.

В иной бы раз он и не стал бы лезть на рожон. Раньше, бывало, когда дела касались его личного, он всегда замыкался и предпочитал переваривать ситуацию в себе, внутри, не вынося личных страданий на публичное аутодафэ.

Но теперь вдруг он почувствовал в себе какую-то особенную силу.

Силу ГАЗА что ли?

– Хорошо, я тебе расскажу, если тебе охота, – доверительно положив руку Сухинину на плечо, сказал Кобелев, – вечерком вискаря выпьем и расскажу.

На аэродроме, обдуваемые холодными сибирскими ветрами словно съежившись и понуро опустив длинные лопасти несущих винтов, мёрзли выстроенные в ряд крашенные в оранжевое с голубым аэрофлотовские Ми – "восьмые".

Командир в унтах, в синем зимнем меховом комбинезоне и в каракулевой шапке по-уставному представился и стянув меховую рукавицу, протянул ладонь для пожатия.

– Вы вертолетом летали когда-нибудь? – поинтересовался командир у Сухинина.

– Я с двадцати лет на Ямале в геологоразведке, – ответил Сухинин, ставя ногу на алюминиевую ступеньку трапа.

– Васильич, ты не гляди, что он москвич, он мужик наш сибирский, вполне бывалый, одним словом, наш газпромовский, – хохотнул Колбелев, полезая вслед за Сухининым.

Разговор об Олесе отложили до вечера.

А пока…

А пока снова, как двадцать лет назад в годы той первозданной юности, когда здоровья было столько, что его тратили безрассудно и не скупясь, не оглядываясь на то, а хватит ли этого здоровья до старости, как и тогда, проплывала под колесом шасси покрытая снегом чахлая тюменская тайга. Не тайга, а лесотундра какая-то с ее редкими и тонкими осинами и ёлками, торчащими из замерзших болот, как редкие волосики на лысине давно не стриженного старика.

Сухинин прильнул к иллюминатору.

Иногда можно воспользоваться моментом похожести ситуации и вызвать в памяти давно забытое ощущение. Таким образом как бы обманув, как бы закоротив свою память, проникнув в хранилище замороженных эмоций. Это получается иногда, если услышать вдруг, давно забытую любимую в молодости песню под которую когда-то целовался… Или хотел целоваться… Так и теперь, пролетая над заснеженными болотами, Сухинин попытался вызвать в памяти те свои сладкие страдания двадцатилетней давности, что ныли в его тогда еще юном девственном сердце, когда молодым геологом он летал над этими же местами, летал и мечтал вернуться в Ленинград, чтобы увидеть там Веронику.

Но теперь ему не вспоминалась Вероника.

Вернее, вспоминалась, но той сладкой по своей мазохистичности грусти не возникало. Не щемило душу воспоминание. Не сжимало сердце. И Вероника вспоминалась как нечто совершенно отстранённо-"не своё" и отныне "не родное".

Сухинину вдруг отчетливо стало ясно и понятно. Отныне – он свободен. Он эмоционально свободен от чар Вероники. Но он плавно перетекает теперь из плена одних чар в другой плен.

– Emotional Rescue*, – прошептал Сухинин.

– Что? – крикнул в свою гарнитуру Кобелев.

– Диск такой у Роллинг Стоунз был, вот что, – огрызнулся Сухинин. *сноска – Emotional Rescue (Эмоциональное высвобождение) (англ) Одноименная пластинка-диск английской группы Rolling Stones

Не смотря на то, что ходил он по стройке в выданном ему тулупе и в собольей шапке, с непривычки Сухинин продрог и даже, как ему показалось, стал заболевать.

– Ничего, вечерком тебя в моей баньке попарю, а потом Чивас Ригалом с горячим чайком на травках душу полирнем, – подмигнул Вова Кобелев, когда Сухинин пять раз подряд громко чихнул.

Митрохин сволочь.

Подставил Сухинина.

Сам ругаться с Вовой не полетел, а Сухинина вот подставил.

– Вова, а ведь ты подлец, – сказал Сухинин, угрюмо глядя в пол прорабской, куда с ветра и с мороза они зашли погреться, – тут ведь не надо и в бумаги смотреть, тут ведь и без бумаг видно, что десять миллионов освоения ты приписал. Зачем очки своим ребятам втираешь, ведь сейчас не коммунизм на дворе, а капитализм, и мы не съезд партии твоим очковтирательством встречаем, а Совет акционеров и учредителей компании. Не у партии воруешь, а у своих партнеров.

– Я летом нагоню, Палыч, бля буду! – Кобелев приложил руку к груди, – Палыч, дорогой, что тебе стоит, скажи, что не видел и все дела.

– Что я не видел? – изумленно вскинул брови Сухинин, – что ты еще и котлованов под резервуары не выкопал и что фундамента под насосную не начал? Этого я не видел?

– Палыч, летом нагоню, – сверля Сухинина взглядом, настаивал Вова Кобелев, – я летом нагоню, хочешь, землю есть буду, век воли не видать!

– А мне на Совете врать прикажешь что ли?

– Давай не будем горячиться, – сказал Вова, взяв Сухинина за руку, – вечерком после баньки все обсудим. У меня проблема, но ведь мы друзья, так давай обсудим, как мы можем помочь друг другу. Ты мне поможешь, а я тебе в чем-то смогу помочь.