Мария Галина - Медведки Страница 23

– Нет, – сказал я сквозь зубы.

– А…- Во взгляде парня появилось какое-то новое чувство. Уважение, что ли.

– Что там, дорогой? – спросила Рогнеда с крыльца низким, чувственным голосом.

– Ерунда, – крикнул я в ответ, – приглашение!

– Опять в Ротари? Достали уже. Давай забьем, а? Ты меня обещал повести в “Дежавю”. На открытие сезона устриц, забыл?

Она развернулась и исчезла в дверях.

Я обернулся к парню. Он так и стоял с открытым ртом.

– Свободен, – сказал я.

Он повернулся и пошел, вопрос о чаевых испарился как-то сам собой.

Я вернулся в дом.

– Покажи! – велела Рогнеда. Оказывается, она нашла кофе и теперь пыталась его варить. Жалкое зрелище. Она поставила турку на полный огонь. На плите расцвел страшный синий цветок, турка торчала в самом его центре, как пестик.

Я протянул ей конверт. Она ловко вскрыла его длинным, лаково блестящим черным ногтем. В смысле не грязным, а крашеным.

– На два лица, – сказала она с удовлетворением, – точно.

И затолкала мое именное приглашение в черную, лаково блестящую сумочку на длинном ремешке. Все у нее было черное, длинное, блестящее. Даже глаза и волосы.

Я подбежал к плите и схватил турку, пока бурая шапка не перевалила через кромку.

– Ты какое кофе пьешь? – спросила она дружелюбно. – С молоком? С сахаром?

– Не какое, а какой. Кофе мужского рода, – сказал я сухо, – и я его пью у себя в спальне. И завтракаю там же.

– Почему?

– Мне так нравится. Ты вообще что это себе позволяешь?

– А что? – Она подняла длинные черные блестящие брови.

– Ты мне никто, ясно? И нечего тут из себя строить… Что люди подумают? Что я путаюсь с малолетками?

Она взяла с полки гостевую чашку, которую теперь явно считала своей, и плеснула туда кофе. Запах ударил мне в ноздри, и я почти проснулся.

– Я поднимаю твой рейтинг. Он же у тебя ниже плинтуса. Я не могу идти на званый ужин с человеком, у которого такое паскудное самоощущение.

– У меня вовсе не…

– Вот уж мне врать не надо. Ты посмотри, как ты ходишь! Как ты спину держишь! И руками делаешь вот так! Знаешь, когда руками делают вот так? Когда человек не уверен в себе. Я читала, есть специальная книга, “Язык жестов” называется. И напрягаешься все время! Вот эта лицевая мышца…

Она схватила меня за руку и приложила мою же ладонь к моей щеке:

– Вот эта!

Пальцы у нее были цепкие, а ногти глубоко впились мне в запястье. Она оказалась еще ниже ростом, чем я думал, видимо, эти ее ботинки были на толстенной подошве. Черные волосы распадались на два крыла, а посередине шел очень белый узкий пробор. Как шрам.

Я высвободил руку – кажется, слишком резко, потому что она усмехнулась.

– Я же говорю. Ты вообще людей стесняешься, да?

– Не лезь не в свое дело.

– Стесняешься, – она утвердительно кивнула, – может, у тебя вообще никого нет? Женщины нет? Есть? Что молчишь?

Под черным кружевным у нее было другое черное кружевное. И глубокий вырез. И ложбинка между грудями. В ложбинке уютно устроился анк на черном шелковом шнурке.

– Ты вообще как со мной разговариваешь? Я старше тебя в два раза. Два с половиной.

– Ну и что? – Она усмехнулась, показав мелкие острые зубы, отвернулась и без спросу полезла в холодильник. Наверное, надеялась там найти что-то растительное.

Я с тайным злорадством ждал, пока она осознает тщету своих поисков, потом отодвинул ее, достал два яйца, остатки колбасы и поджарил яичницу-глазунью. Выложил на тарелку, стараясь не повредить желтки (один, конечно, потек все равно), налил кофе, поставил все на поднос и потащил в спальню.

– Хлеба тоже нет, – злорадно сказал я. – И вообще, хочешь завтракать – сходи в мини-маркет. Как выйдешь на улицу, направо, потом еще раз направо. Такой стеклянный павильончик. Хлеба надо купить. И сыра. Ну и что там еще ты ешь…

– Я ж говорила, у меня денег нет, – ответила она сердито.

Я раздраженно плюхнул поднос на тумбочку около кровати, вернулся и стал шарить в карманах куртки. Достал смятый комок бумажных купюр, сунул ей в руку. Высыпал на стол пригоршню мелочи. Она расправила купюры ладонью, аккуратно пересчитала и сунула в сумочку. С деньгами она обращаться умела, что да, то да. И жилось ей, скорее всего, не так легко.

На что она вообще надеется? Как собирается ехать домой? Может, думает, что воссоединится с папой Сметанкиным и вообще останется здесь? Тут, конечно, лучше, чем в Красноярске. В каком-то смысле…

Я смотрел на ее разбросанные повсюду вещи. Аккуратностью она не отличалась. Как вообще шнуруется этот корсет? Или у нее все же есть что-то более практичное?

Наконец я не выдержал:

– Ты что, так и собираешься тут жить до этого, как его? Воссоединения родственников?

– Ну да.

Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами – любимый жест. Она и впрямь походила на Сметанкина – в ней была какая-то нечеткость, неокончательность, точно на недопроявленном фотоснимке. Книжное сравнение, литературное. Когда я последний раз видел недопроявленный снимок?

– Мне больше и правда негде, – сказала она. – Ну, могу еще у папы твоего. Он, в общем, не против был. Он симпатичный у тебя. Но тут лучше. Воздуху много. И вообще. Мне больше нравится.

И она улыбнулась.

Мой папа симпатичный?

В спальне на тумбочке остывала яичница. Это меня беспокоило.

– Ты вообще что делаешь? Учишься? Работаешь?

– Учусь. – Она, оттопырив мизинец, прихлебывала кофе. Это я с ней пойду на встречу с родственниками? Позорище. – На стилиста.

Наверное, на парикмахера. Сейчас все называют идиотскими эвфемизмами.

– Вот вернусь, позавтракаем, пойдем тебе костюм приличный купим. Вообще приведем тебя в порядок. Чтобы не стыдно было родственникам показаться.

– Слушай, – сказал я устало, – отстань от меня, а?

– Я же как лучше…

Вот пойдет она в маркет, запру дачу и поеду к папе. Я представил себе, как она возвращается с пакетом своей веганской еды и тычется в запертую дверь…

– Туалетной бумаги купи, – сказал я, – и хлеба. И помидор. И яиц. Кстати, “мангазея” что такое? Не знаешь?

В комнате нестерпимо воняло парфюмерией. Чем она душится? Какой гадостью?

– Ткань такая? – неуверенно ответила она, подобрала с пола свой корсет, со стула – юбку, двинулась в ванную и захлопнула за собой дверь.

Зашумела вода.

Я съел холодную яичницу, немножко прибрался и задумался.

Позвонить Сметанкину? Сказать, что тут мне свалилась на голову его дочка, и, между прочим, не маленькая, и пускай он сам разбирается – например, приезжает на своей серебристой “мазде” и увозит ее в какое-нибудь пристойное место, а главное, отсюда подальше. Такой папа на белом коне.

Но потом передумал. Сдержал первый порыв.

Если бы она хотела сдаться Сметанкину, она бы поехала сразу к нему. А не болталась бы ночь на вокзале, где, между прочим, полным полно бомжей и карманников. И вообще неуютно.

Вместо этого я позвонил своему папе. Он долго не брал трубку, и я уже начал волноваться, но потом он весьма бодро сказал:

– Да?

– Папа, это я, – я повысил голос, так как он был глуховат, – у тебя все в порядке?

– Спасибо, что соизволил поинтересоваться, – папа был ядовит, как смертоносная мамба, – прекрасно. Я себя чувствую прекрасно!

– А… тебе ничего не надо? Мне заехать сегодня?

– Зачем? – скорбно сказал папа.- Зачем? Чем ты хочешь меня порадовать?

Порадовать его мне было нечем.

– Бросил женщину. С ребенком. Мне казалось, я тебя хорошо знаю.

Я думал, ты тюфяк и ничтожество, но не подлец. А ты еще и подлец!

– С чего ты…

– Ходил несколько лет, обещал жениться. Мать приняла снотворное, еле откачали, это тебе наплевать… Но ты же еще к дочери приставал! Довел девочку до того, что она убежала из дома, спуталась с наркоманами!

– Погоди, – сказал я, – погоди. Это она тебе сказала, да?

– Светочка? Да. Хорошая девочка. А ты, мерзавец, если бы ты не был моим сыном…

Я понял, что напрягаю слух, на заднем плане был какой-то шум, что-то шло фоном.

– Что там у тебя? – Голос пришлось тоже напрячь. – Ремонт у соседей?

– Почему у соседей, – обиженно сказал папа, – это у меня ремонт.

Папа давно уже выкручивал руки ЖЭКу, поскольку сверху была протечка, на потолке в кухне образовалось большое пятно, похожее на Африку, а в ванной начала шелушиться краска на стене.

– Этот милый молодой человек, Сметанкин… Прислал рабочих и материалы. Сказал, что себе делал ремонт и не все израсходовал. Плитка, цемент, побелка.

– Папа, – сказал я, – ты слышал поговорку насчет бесплатного сыра?

– При чем тут сыр? Просто родственный мальчик. Он родителей рано потерял. Ему некого любить. Не о ком заботиться. Это тебе все на блюдечке подносили – и учебу, и образование, и семью.