Александр Архангельский - Музей революции Страница 23

За зеркальной выгородкой высилась величественная директриса ресторана; советским поставленным голосом она командовала официантам:

— Так, двести грамм «золота» на третий стол… и селедочка поехала, поехала… ты рыбную солянку дал? Кофе два раза, Сережа, что с кофем? Кто заказал Мартель XO? Красное и черное? Стендаль. Достойный выбор достойного человека. Так, внимание, четыре рыбные, одни блины, работаем!

Но если выскочить нельзя, зачем тогда сопротивляться, прятаться от ложного, запутанного счастья? Выпив рюмку за свое здоровье, Саларьев сдвинул крышечку мобильного и вставил питерскую симку.

Ну, что из этого получится?

Из этого сначала получилось, что оператор рад приветствовать. Потом посыпались напоминания о всех пропущенных звонках.

И под конец мелькнуло, бросив в холод:

«Хотите услышать — услышьте☺».

ЧАСТЬ 2. Технология улитки

Первая глава

Двери отворяет внук, ровесник Шомера. Он сутулится и булькает мокротой.

Из квартиры выбирается мужчинка. С клочковатой бородой и взглядом опытного неудачника.

Внук ржаво говорит:

— Четвертого числа.

— Я понял, — отвечает бородач.

— Так не забудьте.

— Я вас понял, понял.

Бородач заныривает в лифт; грохочет старая кабина, плетенная колечками; визитеру хочется скорей уехать.

— Я вам накануне позвоню, напомню! — кричит в пролет ровесник Шомера.

И поворачивается к Теодору.

— А вы — пожалуйте. Вас-то мы ждем.

И, пошаркивая тапками, ведет за собой.

Шомер не привык ходить разлаписто и чувствует себя медведем в тесной клетке. Зато есть время посмотреть по сторонам. Квартира неожиданная, штучная; в коридоре большое окно, с улицы через него заглядывает гипсовая морда летчика в растрескавшемся шлеме: пустые глазницы, вдавленный зрачок, негритянски приплюснутый нос. Сердце ёкает; не сразу понимаешь, что перед тобой фронтонная скульптура.

Стены узкого прямого коридора сверху донизу увешаны карикатурами: тощий Гитлер, жирный Чемберлен, злобные потомки дяди Сэма, Солженицын стоит на карачках, перед ним кормушка с надписью «Предатель».

Пахнет мятой, миндалем, котлетами, больницей, прошлым. Но совсем не пахнет дряхлостью и смертью. Шомер знает этот тонкий сыроватый запах: как если бы одежду промочили под дождем и скомкали. А в этом доме запахи сухие, ясные. Хотя хозяину на днях исполнилось сто два.

— Вот, — одышливо докладывает внук. — Привел.

— Спасибо, Ванюша, — сипловато, как любимую собачку, хвалит внука хозяин квартиры. — Завари нам, пожалуйста, чаю.

Хозяина зовут Силовьев. Андрей Михайлович Силовьев. Он сидит за гигантским столом, лицом ко входу; свет, падающий от окна, обводит четкую фигуру ярким контуром, как на картинах раннего Юона. Узкое лицо затенено, как будто спряталось само в себя. В первую секунду кажется, что это манекен, в отлично сшитом пиджаке цвета грозового неба. Из воротника сияющей рубашки выступает щегольской платок, завязанный вольным узлом. На безымянном пальце перстень с темным непрозрачным камнем.

Шомер инстинктивно ищет, где часы — и не находит. Отмечает взглядом светлые панели, лакированную мебель, застекленные фигурные шкафы, построенные лет пятьдесят назад. Над шкафами, упираясь в потолок, висят портреты всех вождей, которых пережил хозяин дома. Начиная с государя Николая Александровича: доброе, унылое лицо, безвольные глаза навыкате, высокий обреченный лоб. И заканчивая предпоследним, тоже добрым и безвольно-обреченным.

— А что же нынешнего не повесили? — с опаской шутит Шомер. И добавляет, сглаживая. — Здравствуйте, Андрей Михайлович, спасибо, что Вы согласились быть со мной… принять.

Манекен меняет позу, лицо выползает на свет. Кожа пластилиновая, с паутинкой безжизненных венок на белых, обескровленных висках; волосы густые, но совершенно невесомые: дунь, и разлетятся одуванчиком. А глаза совсем не стариковские. Голубые, четкие, сверлят собеседника, и сколько же в них силы, жажды жить!

Силовьев не спешит; он держит паузу, колеблется. Потом решает смело отшутиться.

— Мы, Феденька, не вешаем, мы выставляем. А нынешний пусть поработает. Посмотрим, что там из него получится.

Еще чуть-чуть подумав, осторожно и двусмысленно подмигивает Шомеру.

— А что до вас, то хрен бы не принять, вы денег-то не просите. Другие ходят исключительно за этим.

Старик приподнимает амбарную книгу, в картонном сером переплете, бледно разлинованную.

— Подойдите. Да не бойтесь вы, не укушу. Между прочим, у меня четыре собственных зуба! — вдруг по-детски хвастается дед и широко распахивает рот; тут же спохватывается, обиженно сжимает губы, каменеет.

Какой же это мучительный труд — уклоняться от ловушек старости, играть с маразмом в прятки; приходится все время помнить, что черная дыра в опасной близости, затянет — не заметишь. Шомер знает об этом не понаслышке; в сравнении с Силовьевым он просто юн, но уже не раз ловил себя на пробных замутнениях.

Шомер заходит со спины, склоняется; от бордового платка Силовьева исходит дорогой, надежный запах. Амбарные страницы сверху вниз рассечены чертой. Слева ученическим чернильным почерком, с нажимами и завитушками, вписаны фамилии и суммы, вялые росчерки должников. Справа дата, «погашено», твердый автограф хозяина.

— А это что? — любопытствует Шомер.

В некоторых графах выведено красным: «х». С ученической послушной завитушкой.

— А это значит, не вернул, и хрен получишь. Пьют, гуляют, поносят меня, а я им даю, у меня ведь, слава Богу, есть. Художники! Я всю жизнь свою, при этой самой, власти. И при деньгах. Да вы же знаете, чего там говорить. И меня за это презираете. Ведь правда презираете, совсем чуть-чуть, вот столько?

Он показывает на длинном, пересохшем пальце: ну тютельку, признайтесь, презираете? Ногти у Силовьева овальные, похожи на лунные камни; идеально выточены пилкой, скруглены.

Шомер, конечно же, знает. Силовьев — настоящая советская легенда. Будучи студентом ВХУТЕМАСа, он стал придворным рисовальщиком, рыхлым угольком набрасывал подружек любвеобильного председателя ЦИКа Енукидзе, пышных, в аппетитных видах. Проскочил через тридцатые, как тигр сквозь огненные кольца дрессировщика; при Хрущеве был подвинут на обочину (постарались пошленькие Кукрыниксы), но очень быстро возвращен в обойму. А в середине 90-х, уверившись, что ход истории переменился, передал Приютину бумаги, из которых следовало, что мать Силовьева, урожденная Мещеринова, принадлежала разоренной ветви рода. О чем никто при Советах не знал.

И стал усиленно благоволить усадьбе.

— Я человек музейный, — вежливо увиливает Шомер. — Я никого не презираю. Я фиксирую.

— А-аа. Ну, фиксируй, фиксируй.

Шомер улыбается нейтрально, вежливо.

— Ну, как там оно, родовое? Сейчас расскажешь, что стряслось. Подумаю, что можно сделать. Вот Ванька принесет закуски — и подумаю.

Силовьев резко начинает тыкать. Чем демократичнее он держится, тем барственнее тон. Он выпрастывается из-за стола, длинный и худой, но со старческим овальным пузом, отвисшим, как дыня в авоське.

— Ну, пошли.

Подавая хозяйский пример, сухопаро идет через комнату. Садится за журнальный столик, вытягивает ноги. Столик тоже лакированный, фанерный, обновленческих времен Хрущева. На столике синеет пачка «Беломора», но нет ни пепельницы, ни зажигалки. А Силовьев, между тем, не в тапочках — в ботинках; зеркально вычищенных, африкански черных. И длинных правильных носках.

— И ты присаживайся тоже. Что стоять.

Шомер покорно садится, хотя отвык быть молодым да ранним в присутствии величественных старцев.

— Кстати, — Силовьев вновь не может удержаться, — видел этот перстенек? с секретом!

Как мальчик, хвастающий перочинным ножиком, Силовьев нажимает на защелку, и камень отделяется от перстенька. Под камнем — крохотное углубление.

— Видал? Умели жить... фамильное. Раз, незаметно выпустил в бокал, и нет проблемы.

Силовьев заливается дрожащим глупым смехом. Спохватывается, снова каменеет.

Подходит скрипучий внучок, ставит поднос — со стаканами в серебряных одутловатых подстаканниках, с толстопузым крохотным графинчиком и меленькими стопками; на другом подносе белый чайник и старинная тарелка с канапе, расписанная завитушками, синеватыми, как женские вены, выступающие после родов. Розовая колбаса, черная икра, свекольно-красная нарезка бастурмы.

Внук разливает чай, прищурившись, нацеживает водку, медленно, как капают сердечное лекарство. Кажется, сейчас запахнет корвалолом с кардамоновой и мятной примесью.

Силовьев открывает пачку «Беломора», достает доисторическую папиросину, кончиками пальцем пережимает гильзу, вставными ярко-белыми зубами надкусывает у основания, шуршит, разминая табак, долго нюхает, кладет на место.