Александр Архангельский - Музей революции Страница 24

Силовьев открывает пачку «Беломора», достает доисторическую папиросину, кончиками пальцем пережимает гильзу, вставными ярко-белыми зубами надкусывает у основания, шуршит, разминая табак, долго нюхает, кладет на место.

И говорит:

— Ну, со свиданьицем. Вы пейте.

— А вы?

— А я свое выпил. Теперь остается смотреть. И получать сомнительное удовольствие. Ты пока не поймешь. Рановато. Что, выпил? Ну, Ванюша, разливай еще — красиво пьете! Вот хорошо, вот молодец. А теперь давай решать, что будем делать.

как вас зовут вы кто откуда мой номер?

Напишешь Паша — пóшло и глупо. Саларьев? Павел Саларьев? Кошмар. Лучше просто:

Я Павел. Про номер давайте при встрече.

Фальшь, мальчишество, его коробит от собственных слов! В детстве он стеснялся девочек; они прекрасно это знали, и подсаживались на физкультуре, прикасаясь круглыми коленками, холодными и гладкими, как яблоки: Пашук, а почему ты так коротко стрижешься? а чего отодвигаешься? я тебе не нравлюсь? а хочешь — поцелую? В юности кадрился, как положено, но эти пошлые приемчики, которыми, как спутники сигналами, запросто обменивались однокурсники, были для него как скрежет мокрым пальцем по стеклу, мороз по коже. И нá тебе. Пятый десяток. Туда же.

— торопите события и пчм потом? Коль? Ну честно? Кончай придуриваться. Когда домой?

Умная женщина, хитрая.

— Я не Коля. Можете проверить.

— как

— Пройдите по этой ссылке, там база данных на все московские мобильные. Я Павел Саларьев.

Минут через пятнадцать телефон подпрыгивает и коротко зудит.

— да. Павел ладно. а почему тогда писали с питерского. В пршл раз.

Неужто зацепило?

Странное устройство человек; только что стыдился самого себя, и вот уже самодовольно ухмыляется, и без малейшего смущения опять поскрипывает кнопками:

— Потому что я из Питера. А вы откуда родом?

— О. высокий разговор ☺ откуда родом прямо книжка. попробуй угадать.

— Юг?

— Тепло.

На Юге, милая, всегда тепло.

— Сочи?

— Холоднее.

— Украина?

— Не совсем.

Что это значит — не совсем? Думай, Павел, думай.

— Ну куда пропал

Тихо, тихо, тихо. Ты увлеклась игрой. Только не будем натягивать леску; дальше — осторожно, аккуратно, без подсечек.

— Крым?

— Смотрика угадали.

— А конкретно? Симферополь? Гурзуф? Ялта? Алупка?

— Коль ну уже не смешно.

— Да говорю же, я Павел Саларьев. Вы проверяли.

— Пишешь с телефона нового водителя?

— Что мне сделать, чтобы вы поверили?

— Ладно милый продолжаем игру. Ж-4 ранен. К-8 убит. Вспоминай я ж тебе говорила.

Павел, Павел. Что будем делать? Она не верит. Или хочет верить, но боится? И ведет двойную, осторожную игру? Если муж — пусть думает, что для него. А если ненормальный ухажер… тогда увидим. Хорошо; попробуем продолжить. Пусть отвечает как бы Коле. Тихо допуская, что не только для него.

— Симеиз? Больше названий не помню

— Судак! Неужели забыл?

— Ах, я идиот. Прекрасное место!

— да не очень-то скучища. А потом куда мы переехали? Придуривайся дальше. подсказка твой тесть бывш металлург

— Кривой Рог?

— не, Коля. Ты не оттуда меня вывез. Запорижжя.

— О. Я тоже в Питер перебрался с юга. Но с другого. Ваша очередь угадывать.

На секунду задумался, взвесил все, и ласково добавил:

— Влада.

Минута, другая. В ответ ничего.

— Ну как, помочь?

В ответ ни звука.

— Почему молчите? Д-3 ранен, М-7 — убит?

Шутка неудачная? Она молчит.

— Я вас чем-то обидел? Вы рассердились, что я вас назвал по имени? Честное слово, это не розыгрыш. Я не Коля. Правду говорю. Ладно, выдаю секреты: я тот, кто вам звонил, когда перекодировали номер. Помните?

Ответа нет.

Вы почему молчите?

А она — по-прежнему — молчит. Так долго, так страшно молчит, что Павел не выдерживает, и, чувствуя биение в висках, быстро набирает телефонный номер. Чтобы услышать хромированный голос: аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Возле правильной песочницы должны стоять железные качели. У качелей толпятся дети, шумят, пытаются пролезть без очереди. Каждый мечтает поплотнее усесться на горячее сиденье, оттолкнуться ногами о мокрый песок, и начать работать телом, вперед-назад, вперед назад, одолевая силу притяжения, на секунду залипая в небо, как присоска, и сразу же отваливаясь вниз.

Металлические держаки блестят, натертые упорными ладонями; с каждым разом взлетаешь все выше, сердце ухает, в глаза ударяет холодное солнце, толстые столбы опасно ходят ходуном, железо истошно скрипит, на мгновение ты зависаешь вертикально… еще чуть-чуть, и вылетишь вниз головой… и вот на верхней точке взлета ты позволяешь рукам отпустить держаки, и не мешаешь телу вылететь с сиденья, ааах! — взвизгивают девочки, и ты летишь. Счастье, свобода, смертельный ужас, надо выдохнуть, а то откусишь кончик языка, и ты как будто видишь самого себя со стороны, пулей улетающего в небо.

Потом будет страшный удар по ногам; зубы клацнут, на переднем сколется эмаль, из живота по пищеводу через горло вырвутся остатки воздуха, а вздохнуть так просто не удастся. Но это будет потом, а сейчас ты летишь, и ничего не может быть важнее этого полета. И сильней, и веселее.

Вот на что похожа настоящая влюбленность. Никогда и ничего подобного он не испытывал. Все, что было до сих пор — приготовление, очередь к качелям, легкая разминка; Павел даже и не знал, что так бывает.

В разгар эсэмэсного флирта послышалось голодное урчание машины и шлепок закрываемой дверцы: Николаша внезапно вернулся?

Влада сразу выключила телефон — береженого Бог бережет. Николаша вольностей не любит, ему не объяснишь, что это развлечение от скуки, безопасный и практически бесполый флирт. Услышит куцый сигнал эсэмэса, вскинет бровь, протянет властно руку: это кто там объявился, ну-ка? Тем более, что все у них сейчас не слава Богу; Коля снова начал мелочно хамить, как делал все четыре года до женитьбы. Потом, казалось бы, переменился, и вот пожалуйста. Опять. Возвращаемся в точку исхода.

За поздним завтраком он уминал шоколадные шарики, залитые горячим молоком; бодро уминал, с веселым детским хрустом. А Влада грызла пряный сухарь, слегка размоченный в остывшем чае; она любила горьковатый вкус корицы, густой гвоздичный запах. Смотрела на упрямую башку: соломенные волосы стоят торчком... И думала о Николаше с Жорой. Неплохие, в общем-то, ребята. Каждый по отдельности. А вместе что-то с ними происходит. Взаимное химическое заражение. Паясничают; вечером садятся к телевизору, не глядя, шарят по столу, цапают стаканы с виски, открывают чипсы, и бесконечно смотрят, смотрят. До тошноты и одурения. А то еще подхватят в ресторане собутыльника, приведут домой, и начинают пьяно обниматься: «Погоди! Ты шестьдесят второго? Ни фффига себе! Самбист, каэмэс? А я только первый разряд. А когда ж ты успел? Неет, давай мы разберемся». И это уже до утра.

Николаша дохлебал размокшую коричневую кашицу, по-детдомовски вылизал ложку. Решив, что наступила подходящая минута, Влада спросила — мягко, обволакивая голосом: Николаша, ну зачем нам Жора c Яной? разве плохо вдвоем? Давай полетим одни? Ты представь, последнее катание в году, Шамони, днем глинтвейн — в том, помнишь, деревянном ресторанчике на спуске, вечером хорошее вино с увесистым антрекотом…

Так сказала, что сама поверила: он согласится. А Николаша весь перекосился. Выгоревшие брови сдвинулись, глаза собрались в кучку.

— Я что, дурак, с тобой вдвоем таскаться?

Так и сказал.

— Я ж там со скуки сдохну. С Жорой можно хотя бы выпить и поговорить.

— А я? как я?

— Что — ты? Ты — с Янкой. Тоже о своем, о женском. Ну, не мне тебя учить.

Она не стала возражать; просто молча поднялась и вышла. А Николаша даже не заметил. Повозился еще с полчаса, потом за ним закрылась дверь, и Влада осталась одна.

Одной так хорошо, так свободно, просторно. Из приоткрытого окна доносятся остатки звуков (зима их обесточила): покряхтывают корабельные сосны, булькают снегири. Жалко, что часы бесшумные, на кварце. Надо было хоть одну из комнат сделать антикварной, и купить угловые, старинные, с маятником и опрятным звоном…

Этот дом она придумала сама. От первой до последней черточки. Походила по участку, примерилась, нарисовала в разных ракурсах. Вид с дороги, от подножия холма. Со стороны оврага. Расчертила поэтажный план. Если стоять на шоссе, все наглухо прикрыто соснами. А если смотришь из оврага, — жизнь, распахнутая настежь; три уровня спускаются, как пагоды, постепенно разрастаясь вширь и открываясь лесу. Самое приятное на свете — зимним вечером сидеть на улице под круглым газовым обогревателем, похожим на дамскую шляпку, слушать жаркое шипение, ощущая рядом безопасный холод, и смотреть, как протекает жизнь внутри дома.