Анатолий Азольский - Легенда о Травкине Страница 23

Руки его вылетели из карманов, грязные пальцы порхали, лепили в воздухе какие-то фигуры, сгребали их в кучу, сминали и месили.

Травкин терпеливо улыбался... Так, с протянутым чеком, воспитанный советский покупатель внимает щебетанию хорошеньких продавщиц.

— Хватит, — сказал он наконец. — За дело, Владимир Михайлович, вы знаете все варианты предыдущих разработок, надо предостеречь инженеров от ложных ходов. Но в быту инженерам — полная свобода. Это я вам адресую, Валентин...

Подводили итоги и строили планы в рабочем кабинете Травкина, на «Долине». Судили и рядили о деньгах — где добыть их для «Долины». Как продлить шестнадцати инженерам командировку: Зыкин не выпустит их обратно, стоит им появиться в Москве! Что делать тогда? Погнали Воронцова к ним, за справками. Тот вошел в зал, сунул два пальца в рот и свистнул. Никто и ухом не повел. Воронцов ретировался и восхищенно доложил Травкину:

— Ребята что надо. На свист не идут. Только на мясо... Ребятам, чего тут гадать, нужен аванс, по полкуска каждому...

29

Частым гребнем прочесали 4-ю площадку, отлавливая зыкинскую нечисть, на 35-й обшарили все закоулки, но вдруг столкнулись с той самой Федотовой, которая, казалось, давно уже в Москве под мамашиной юбкой, той Надей, которой Воронцов мечтал когда-то влепить выговор «за моральное разложение коллектива». Травкин зажмурился: не сон ли это? Но она шла навстречу, и не шла, а парила над землей, лишенная тяжести земных забот, в тренировочном костюме. Гневный вопрос Травкина остановил ее, опустил на землю, объяснения были сбивчивы: уже неделю в медсанчасти, болела, а сегодня утром выписалась, но в «Фаланге» пусто, вещей своих не нашла, документов тоже, пока же она идет в столовую завтракать, деньги у нее есть (она разжала кулачок и показала смятую рублевку и справку от врача), но где ей жить и как жить... Воронцов сплюнул, — надо было обшмонать и санчасть, сейчас наилучший выход — выкинуть эту саботажницу за КПП, пусть до озера пешком пилит, спортсменка все же, а документы ей вышлют из Москвы, они там. Травкин медлил, рассматривал девчонку. В санчасти она похудела — может, и выглядит поэтому такой беззащитной. Выбрасывать ее в степь бессмысленно, КПП на 77-м километре вернет ее сюда... Тут она улыбнулась, и улыбка ее тихо взбесила Травкина, в улыбке так и выпирала тщеславная уверенность красивой дивчины: мужичье, мол,  поступится всеми уставными и гражданскими обязанностями и даст ей все, потому что их, мужиков, много, ох как много, а она — одна-единствен-ная, Надя Федотова.

Указательный палец Травкина убыстренно вычерчивал спираль, восходящая ветвь которой упиралась в небо; продолжение воображаемой кривой уходило за горизонт, обозначая траекторию, и человек, раскоряченным лягушонком оседлавший траекторию, шмякался оземь где-то за тысячу километров от 35-й; так родился смысловой знак, с трудом понятый Воронцовым, но затем усвоенный всем полигоном, и крутизна траектории, Травкиным намеченная, определяла Родину или Воронцову направление и скорость, которые следовало придать человеку, чтобы он на веки вечные покинул 35-ю площадку.

— В санитарную машину, — уточнил Травкин, поскольку Воронцов мешкал. — Сойдет за инфекционную больную... И — вон с площадки! Пусть валяется на пляже!

Федотову сунули в санитарный «уазик». И продолжили обход владений. Душа не могла нарадоваться 35-й площадке. В столовой никаких очередей, на столиках — накрахмаленные скатерти, салфетки, шабашники дрогнули — ходят чистые, умытые, жены офицеров и вольнонаемные дамы брошены на уборку гостиниц, Артемьев сказал, что подзахромавшая было дисциплина выправилась, на футбольном поле догорает костер — сжигаются стенгазеты, таблицы, графики и все прочее, к спорту относящееся, с общественной жизнью на площадке покончено, начинается то, что всегда возвышало человека: конкретный труд с ощущаемыми — в каждый момент труда — результатами.

30

Через день Травкин улетал в Москву, и каково же было его изумление, когда он увидел Федотову на крылечке своего домика. Она ждала его, бесхитростно объяснила: документов ее нет нигде, ночь она провела в какой-то гостинице, как добраться до Москвы — не знает, позвонила на «Долину», ей сказали, что Травкин выехал, вот она и ждет его, больше ей некого ждать...

Он впустил ее в дом. Раскрыл холодильник, показал, что еда там есть, можно покушать. А отдохнуть — здесь, на кровати. Все — молча, потому что боялся: закричит сейчас, заорет на женщину — впервые в жизни!.. Ушел по делам. Вернулся через два часа — девчонка выстирала спортивный костюмчик свой, развесила его на веревочке, а сама безмятежно дрыхла. Он ушел в другую комнату, шепча проклятия. Еще раз глянул на Федотову и полез в записную книжку.

Неподалеку жила официантка из кафе, Травкин позвонил ей, попросил зайти. Намазанная и надушенная, она глянула на сжавшуюся под одеялом Федотову, хмыкнула и суховато пообещала: «Обрядим... И платьице какое найдется, обувка тоже сыщется...»

Травкин на «Волге» протащил ее через все КПП, на станции Сары-Шаган купил билет до Алма-Аты, дал денег на самолет. Обувка ей нашлась — туфли со стоптанными каблуками, куцее платьишко с глухим воротом. Чтоб приспустить платье, высоко открывавшее ноги, она сутулилась, глаз на Травкина не поднимала. Звякнул колокол, из-за поворота показался поезд. Инженеры, сидевшие в засаде у магазина рыбкоопторга, дружно выскочили с веревками и крючьями, брать ресторан на абордаж. Патрули благоразумно смылись.

С подножки она пролепетала невнятные благодарности. Вагоны дернулись, поезд пошел, Травкин забыл Федотову.

Когда вслед за Базановым погнали с «Долины» и Клебанова, Степан Никаноровин Зыкин вычислил: назначат Травкина. И дал команду: Родина уволить.

Родин, скользкий и осторожный, неотдираемо прилипший к 35-й площадке, сам в руки не пошел бы, законного повода к увольнению не дал бы — в этом Зыкин не сомневался, ибо хорошо познал Родина. О желании своем пришлось намекнуть некоему товарищу из профсоюзного актива, вокруг товарища давно уже сколотилась инициативная группа, способная на все, и группа собрала богатейший материал на Родина. Среди бумаг, выложенных профактивом на стол директора, оказалась и статья бывшего педагога, посланная им в один журнал, так и не напечатанная, потому что на полях ее располагались опровергающие пометки рецензента.

Статья была вдумчиво прочитана директором НИИ радиотехнического профиля. Текущий исторический процесс, писал Родин, несет в недрах своих миниатюрную модель будущего, в россыпи событий всегда присутствует такое явление, пространством и временем ограниченное и урезанное, которое будет повторено спустя несколько лет в неизмеримо крупных масштабах. К примеру, восстание Семеновского полка в 1820 году, за пять лет до кровопролития на Сенатской площади. Идеологи и практики декабризма, на бумаге и в мыслях разрабатывая планы будущего переворота, на полк этот внимания не обращали, пренебрегали им, восстание в нем было для них полной неожиданностью. В статье таких примеров приводилось уйма, Родин научился отличать свободное волеизъявление истории от событий, запланированных разумом и расчетом человека.

По мысли профактивистов, статью следовало послать в райком, в КГБ или иную родственную организацию, но Степан Никанорович решительно и молча воспротивился: да как вам не стыдно?!Написана статья чуть ли не десять лет назад, в студенческую пору, забыта небось автором, поскольку ни в одной из других статей того же Родина, а Зыкин изучил их досконально, ересь эта не упоминалась и не развивалась.

Статью Степан Никанорович берег, прятал не в сейфе, куда могли забраться молодцы из инициативной группы, а дома. Перечитывал ее и прикидывал: а что — прав учитель истории? И если прав, то идиотизм нынешней жизни — не анекдот, а явь, наполненная жутким смыслом. Для чего-то ведь приучают докторов наук перебирать овощи на базах? Кому-то ведь надо тучные равнины и глухие леса России преобразовывать в мертвые пустоши? Для каких-то целей хранят на складах миллионы пар обуви, одинаково уродливой? В каких-то будущих потребностях набивают же склады одеждой, которую ни один нормальный человек на себя не наденет? Кто, когда и для чего вспомнит о древесине, гниющей на лесобиржах Сибири? А насаждаемый повсеместно алкоголизм?

Ни к чему все эти вопросы, решил Степан Никанорович. Потому что не «кто», не «что», не «кому», а результирующая человеческих устремлений, человечеством не осознаваемая...

31

Федор Федорович Куманьков нашел его в министерстве, троекратно облобызал и прослезился. «Радость, радость великая!..» — проворковал Федор Федорович с воодушевлением, доставая носовой плат размером с наволочку. Дедом стал, дедом! Событие выдающееся, первые Куманьковы известны по грамотам Екатерины. К черту дела, провались пропадом все антенны, событие следует отметить, виват Куманьковым!