Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова Страница 24

— Стоять, Боб! — прикрикнул я, видя, что тот хочет броситься и продолжить. — Хватит с него!

Мне и самому очень хотелось добавить, но после Парфенкова как-то уже не было настроения.

— Хрен с ним, пусть живет!

Я подошел к Квачкову, тот сидел в проходе у тумбочки, закрывая ладонью глаз.

— Покажи! — приказал я.

Он немедленно убрал руку, понимая, что бить его больше не собираются.

— Ничего, фингал хороший будет, — определил я. — Тебе на память. Сходи в столовую, возьми ложку и приложи. А девочек больше не бей, понял? Если только узнаю, что ты опять руки распускаешь, сам с тобой разберусь.

— Тебе все-таки в изолятор нужно, Светка, — сказал я, вернувшись из туалета с мокрым полотенцем. — Возьми приложи к носу, легче будет!

— А ты, — сказал я этой малявке, которая уже давно не ревела, — сбегай за вашими вожатыми, пускай на нее посмотрят! — Это я очень кстати вспомнил, что вожатые наши все врачи, ну почти врачи.

— Спасибо тебе, Леша! — с благодарностью и, как мне показалось, даже с восхищением произнесла та. — Спасибо тебе большое!

Надо же, она меня по имени знает, а я ее нет.

Не успели мы с Бобом выйти в коридор, оставив девчонок и сидящего на полу с фингалом Квачкова, как почти сразу же столкнулись с Хуторским. Он внимательно на нас посмотрел, очень внимательно, и зашел в палату, где мы только что были. Ну и хрен бы с ним.

Давно уехала «скорая», увозя Парфенкова в больницу. Как нам объяснили — на всякий случай. Челюсть ему вправил сам Мэлс Хабибович. Парфенков, к нашему удивлению, никого не заложил. Как считал Балаган — чтобы с ним не разобрались еще и в Москве. Денисов на все вопросы говорил одно и то же. Отошел в туалет, а когда вернулся, то, застав такую жуткую картину, побежал звать на помощь. Всех, кого можно, уже допросили, в том числе и меня. А я все сидел в коридоре второго этажа на подоконнике и караулил Костю Воронина.

Он шел медленно, глядя себе под ноги, в джинсах и в футболке, невысокий, худенький. Сейчас, в сумерках, он казался мне совсем молодым, младше меня. Я спрыгнул с подоконника и подошел к нему.

— Кость, мы это… мы не хотели, чтобы все так вышло… — начал я, понимая, что теперь словами ничего не исправишь и что он облает меня трехэтажным, и будет конечно же прав.

Костик посмотрел на меня очень устало, даже не на меня, а куда-то мимо.

— Да ладно тебе, Леш, ты… спать иди! Отбой же был. Завтра все.

Прикурил прямо в коридоре и пошел в свою комнату.

— Мы в прошлом году в детдоме тоже так решили помочь учителю нашему по труду! Семеныч, он мужик мировой, хоть и зашибает! Пацанов иногда к себе на выходные берет, и домой, и на дачу!

Мы лежим после отбоя и слушаем Леню.

— Так вот, значит. Приполз Семеныч в понедельник с похмелья. Ну, мы ж видим, неживой. Нужно, думаем, придумать такое, чтобы его от уроков отмазать, он ведь даже напильник держать не может. Тогда наши пацаны решили в классе дымовуху сделать, с понтом пожар. Подожгли дымовуху и в шкаф кинули. И все ништяк, нас всех на улицу, сирены воют пожарные, ничего не сгорело, только шкаф. А в шкафу, мы же не знали, у Семеныча паспорт был в пиджаке и зарплата с отпускными, успел утром у директрисы получить. Выходит, и Костяну нашему мы, значит, так же сегодня помогли! — заключает Ленька, и все соглашаются.

Все сходились в одном, что сегодня на педсовете решалась Костина судьба. Педсовет шел уже второй час на первом этаже в пионерской комнате, и поэтому никто из нас и не думал спать.

Когда дверь в палату открылась и на пороге появился Воронин, мы сразу встрепенулись и попытались понять по его лицу, что же там происходит, на педсовете, но видно было только, что наш вожатый весь взмыленный. Ну еще бы, там его, должно быть, пропесочивают будь здоров.

— Леша, Моторов! — громким шепотом позвал меня Костик. Неужели он думает, что мы спим? — Одевайся, Леша, пойдем!

Ну, значит, все нормально, это Костя меня покурить вызывает, чтобы рассказать, как все хорошо закончилось. Я поэтому из освещенного коридора всем подмигнул так весело, мол, ждите вестей с полей, и пошел. Но он почему-то повел меня не в свою комнату, а на лестницу, а по ней на первый этаж.

— Куда мы, Костик? — спросил я, еще не понимая, куда меня ведут.

Воронин вдруг резко остановился и обернулся ко мне:

— Леша, Хуторской сказал Мэлсу, что видел, как вы с Марковым избили Квачкова из второго отряда. Он говорит, вы его ногами молотили лежачего, говорит, что оттащить вас не мог. Квачков этот уже на педсовете был и все подтвердил. Мэлс рассвирепел, решил вас из лагеря заодно с Квачковым выгнать. Он нам всем сказал, что из партии вылететь не хочет! Блин! — вдруг хлопнул себя по лбу Костик. — Я же Маркова еще должен на педсовет привести!

Он пошел было обратно, но я преградил ему путь.

— Послушай, Константин! — начал я. — Он все врет, вот же гад этот Хуторской, мы не били Квачкова ногами, не били его лежачего, разок дали в глаз подонку этому, ну и все! Костя, ЕГО ТАМ НЕ БЫЛО! Хуторского там не было, в той палате, я вспомнил, он ведь потом туда зашел!

— Да, я понял, Леша, но подожди здесь, мне Маркова нужно привести, не уходи никуда!

Костя оставил меня стоять в коридоре недалеко от двери, откуда слышался гул возбужденных голосов.

В пионерской комнате было очень душно, она была небольшая, и в ней уже два часа находилось полтора десятка человек.

Нас с Марковым поставили у двери в противоположный от знамени угол. Мэлс сидел во главе стола, и, когда мы вошли, он поднял на меня тяжелый взгляд.

— Ты что это тут устроил, карательный отряд, эскадрон смерти? — начал он. — Наверное, думаешь, что если тебя в наш лагерь засунули, то, значит, теперь все позволено? Отвечай!

— Мэлс Хабибович, — начал я, — да, мы дали Квачкову в глаз, но мы не…

— А чем ты гордишься, позволь тебя спросить, дал он в глаз! Да как тебе не совестно, он же младше тебя! А если я вот тебе дам сейчас?

Мэлс даже приподнялся, а мне совсем не хотелось получить в глаз от Мэлса Хабибовича, все знали, что он боксер, и когда он лупил по груше, которую вешал на дерево у клуба, эхо от ударов разносилось по всему лагерю.

— Ну а ногами вы его за что, тоже за дело? — продолжал грохотать Мэлс. — А Парфенкова чуть не сделали инвалидом, ведь я знаю, что и здесь без тебя не обошлось! Ну, говори, за дело вы человеку челюсть выбили?

Да как же мне сказать, что меня там не было, что я за яблоками ходил? Да надо мной все ржать будут, а потом еще и скажут: «Ну, хорошо, тогда перечисли, кто там был».

Нет уж, думаю, нужно промолчать.

— Да он сам виноват, Квачков этот! — начал было Марков, но получил примерно такой же ответ, как и я.

— Избивать человека, когда он лежит на полу, вдвоем, ногами в живот! Да вы хуже фашистов, вас не то что из лагеря, а и из комсомола, и вообще!.. — продолжал Мэлс, а все сидели опустив глаза, и только Гена Бернес согласно кивал.

— Мы не били его лежачего, мы не били его ногами! — перебивая тираду Мэлса, выкрикнул я. — Он девочку избил, она сейчас в изоляторе, вы же знаете, вот мы его немного и проучили!

— Да кто ты такой, чтобы решать, кого карать, а кого миловать?! — заорал Мэлс Хабибович, абсолютно, впрочем, уверенный, что он как раз может. Видно, последняя буква, составляющая его имя, сегодня стала главной. Потом он немного обмяк и спросил у Тани, вожатой второго отряда: — Да, как она, кстати, девочка эта?

— Уже лучше, — заверила та, — кровотечение давно остановилось, но стресс…

— Мы его не били, тем более вдвоем! — упрямо произнес я. — Один раз дали ему, и все!

— Ну, конечно, не бил он! — вдруг в полной тишине произнес Виталик Хуторской вальяжным голосом. — Бил, и еще как, а если бы я тебя не оттащил, вы бы его вообще насмерть забили!

Он посмотрел мне прямо в глаза и… улыбнулся.

Реанимация.

Неизвестная, приблизительно 20 лет.

Диагноз: отравление барбитуратами.

Дата смерти…

Сейчас все закончится, и я напишу эти слова на двух кусках клеенки, привяжу их к трупу, а потом вызову санитаров. Хорошо, что у нас появились недавно санитары, не надо самому везти ее в морг, мне совсем не хочется этого делать. Она действительно очень красивая, эта девочка-самоубийца. Была…

Но я еще держу в руке шприц, и нужно вколоть ей то, что в шприце, в левый желудочек сердца, и я делаю это, понимая, что чудес не бывает.

Третий, последний.

Хуторской посмотрел мне в глаза и улыбнулся, он сидел напротив меня рядом с Эдиком Зуевым, развалясь на стуле, и не скрывал своего хамского торжества.

И вдруг стало так все омерзительно, что я сделал, наверное, самую большую ошибку — я замолчал.

— Ну вот! — снова завелся Мэлс. — Что скажешь? Ага, вижу, и сказать тебе нечего, так что все, можешь чемодан собирать. И ты, Марков, тоже.