Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова Страница 25

— Подождите! — вдруг негромко сказал Костя. — Нужно разобраться, нельзя же так сразу…

— Да что там разбираться!!! — завизжала вдруг Надя Шмидт. — Они там все такие, это ты их распустил!!!

— А ну хватит!!! — Мэлс своей здоровенной ладонью по столу хлопнул, все вздрогнули. — Ты, Надежда, между прочим, тоже на этом отряде работаешь!

— Мэлс Хабибович, да я же вам говорил, что он и моих все время бьет! — вдруг опять произнес Виталик.

А у него же третий отряд, подумал я, да как он, сука.

— И Эдькиных! — толкнул он плечом Зуева.

— Это. это правда? — наливаясь кровью, заклокотал Мэлс. — Правда, Эдуард?

С Эдиком Зуевым мы никогда, в принципе, и не разговаривали за все две смены, пионеры Эдика особо не занимали, он был выраженным индивидуалистом-нарциссом, то и дело смотрел на себя во все отражающие поверхности и, судя по всему, всегда оставался доволен.

— Правда, что он и ТВОИХ бьет??? — перегнулся через стол Мэлс.

Пузо Хуторского мешало ему видеть красавчика Зуева. У Зуева в четвертом отряде дети были в возрасте от восьми до десяти.

— Правда?!

Зуев сидел, с безразличным видом рассматривая стену перед собой, и было видно, как его достала вся эта фингя, бьет — не бьет… Да еще все уставились на него и ждут, что он скажет. Хуторской опять толкнул его плечом, и Зуев кивнул раз, потом другой.

— Да я тебе!!! — зашелся Мэлс, но я его уже не слушал, так как понял, что приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Все сидели не поднимая глаз, как будто не они мне рассказывали про кнут у Хуторского.

Лишь замордованный сегодня Костя пытается меня защитить, но он один, его Мэлс даже и не слушает, остальные уткнулись в пол, а я ведь столько раз сидел у них в комнатах, столько мы раз говорили по душам. Да и Юрка Гончаров, как назло, уехал в Москву.

— А у нас свидетель есть!!! — вдруг что есть мочи завопил Боб Марков. — Свидетель! Та девчонка, которая нас позвала, она же все время там была, в палате, никуда не уходила, она скажет!!!

— Какая еще девчонка? — недовольно поморщился Мэлс и посмотрел на Таню, вожатую второго отряда. — Ты знаешь кто?

Таня кивнула.

Мэлс долго смотрел перед собой, крутя в пальцах шариковую ручку. Потом вдруг резко бросил ее на стол и приказал:

— А ну, приведите ее!

— Мэлс Хабибович, и так все ясно! — сказал Гена Бернес. — Зачем?

А Хуторской подхватил:

— Да они девчонку эту запугали, вы что, не понимаете? Да и с Парфенковым ведь точно их работа, по почерку же видно!

Таня в нерешительности остановилась, но Мэлс глазами показал ей на дверь.

Пока за ней ходили, все сидели и молчали, а я уже понял: что бы ни сказала эта малявка, это ничего не изменит, все и так решено, да и что она может сделать, если даже Костика сломали. А уж с такой мелкой церемониться точно никто не намерен. Сейчас все и закончится. Чудес не бывает.

Чудес не бывает, и я колю…

Он, весь кровью заляпанный, этот шприц, липкий, нужно бы его поменять, да, впрочем, без разницы, уже игла, разрывая кожу, входит в пятое межреберье…

Третий, последний.

Игла вошла, и я еще подумал, что в этот раз взял слишком медиально, да и само чувство от вкола было немножко иным, как будто кончик иглы упруго царапнул какую-то ниточку. Так бывает, когда цепляешь за струну пальцем, если хочешь, чтобы тебе ответила гитара.

Она ответила, ответила именно на вкол иглы, я понял это даже без монитора, просто вдруг возникло такое ощущение, будто у меня в кулаке крохотная аквариумная рыбка бьет хвостом.

Ее привели и поставили перед всеми, подальше от нас, как потребовал Хуторской. Между членами педсовета и этой девочкой был длинный стол. Возможно, именно поэтому никто, кроме меня, не заметил, что она стоит босиком в своей длинной, до пят, ночной рубашке.

Она стояла у знамени, перед сдвинутыми пустыми стульями, очень бледная, и почему-то часто моргала, наверно, крепко спала, когда ее разбудили, ну а может быть, ей было неловко, что столько людей на нее смотрит. «Допрос пионерки» — пронеслась мысль…

— Скажи мне! — начал Мэлс. — Не бойся, считай, что этих уже нет в лагере! — Он кивнул в нашу сторону. — Они били Квачкова ногами в живот?

Малявка еще чаще заморгала, посмотрела на нас, потом опять на Мэлса и прошептала:

— Нет, они его не били…

— Да как это не били! Что же ты такое говоришь? А еще пионерка! — Хуторской даже с места вскочил. — Я же был у вас в палате и сам все своими глазами видел!

Но Мэлс оборвал его взмахом руки.

— Скажи, только скажи правду! — повторил он. — Они били его ногами лежачего, били???

Девочка заморгала совсем часто, она еще сильнее побледнела и вдобавок стала глубоко дышать.

Что это с ней? Может, ей плохо? Хотя они же все здесь врачи, значит, ничего страшного.

— Нет, — опять прошептала она, — они его один раз стукнули… честное пионерское, это я их позвала… я… только один раз… Марков кулаком…

— Так точно не били ногами? — в третий раз приступил Мэлс. — Если они тебе угрожали, я на них найду управу!!! Я им.

Третий раз спрашивает, вдруг неожиданно кольнуло меня. Третий, последний.

Малявка стала совсем белая, как бумага, еще глубже задышала и начала озираться, будто кого-то искала, пока не остановила свой взгляд на Хуторском.

— НЕТ!!! — выкрикнула она ему в лицо. — ОНИ не били, не били его ногами, а тебя там не было, виталик, ты говоришь неправду!!!

Тут глаза ее закатились, она как-то странно качнулась и вдруг упала навзничь, лицом вперед, на спинки сдвинутых пустых стульев. Один стул покачнулся, но устоял.

— Быстро окна, кто-нибудь, пульс. живее!!! — заорал Мэлс, пытаясь выбраться из-за стола. — Воды, а, черт!!! — схватил он пустой графин. — Воды, быстро!!! Да что там с ней???

— Да что там с ней??? — крикнула стоявшая в дверях Валентина. — Комплекс?! Андрюш, это же комплекс!!! Допамин в капельницу, живо!!!

На мониторе шли отчетливые комплексы, то есть сердечные сокращения, еще не совсем эффективные, но они были, а рыбка в моем кулаке била хвостом все сильнее. Я потянул иглу на себя очень осторожно, очень. Мне никак нельзя сейчас эту рыбку раздавить.

Когда нас с Бобом Марковым вытолкали из пионерской комнаты, Боб отправился в палату, а я остался один коридоре. Спустя пару минут мимо меня пронеслась вожатая второго отряда Таня с докторшей из изолятора, и почти сразу запахло нашатырем.

Затем дверь пионерской комнаты распахнулась, показалась сначала Таня, потом докторша. Она вела, обнимая, эту девочку, которая сейчас не моргала, а лишь смущенно улыбалась. А еще через минуту вышли все, и стало очень шумно от голосов.

Все о чем-то громко спорили, а я пошел к выходу из корпуса. За моей спиной были слышны обрывки разговоров, и кто-то из вожатых произнес:

— А допрашивать детей во втором часу ночи, это как, нормально?

И сразу раздался звонкий девичий голос:

— Ну и подонок же ты, Виталик!

Тут все еще больше зашумели, но я уже спускался с крыльца. Дошел до стадиона, сел на лавочку и прикурил. Я услышал сзади звук чьих-то шагов, кто-то присел рядом и чиркнул спичкой. Мы сидели, курили и смотрели на футбольное поле перед собой, от которого поднимался туман. Потом Мэлс Хабибович поднялся, на секунду положил мне руку на плечо и пошел к себе в домик. А я все сидел и курил, пока не рассвело.

— Знаешь, Шурик, — неожиданно для самого себя говорю я Балагану утром на линейке, — а я решил врачом стать.

— Да? Ну и правильно! — отвечает Шурик. — А кем же еще?

Действительно, думаю, а кем же еще!

— Ну что, Паровозов? Говорят, ты сегодня отличился? Да ты просто какой-то иглоукалыватель, не побоюсь этого слова, рефлексотерапевт!

Витя Волохов, мой кореш, заступил на ночное дежурство, он уже все знает, рассказали в ординаторской.

— Где сокровище-то это?

Она лежит на пятой койке, та девушка, которая поступила сегодня днем с остановкой. Монитор, стоящий над ней, выписывает кривые сердечных сокращений. Ровно восемьдесят в минуту. Мы подходим, Витя поднимает ей веки и смотрит в зрачки.

Зрачок человека в норме реагирует на свет. Когда светло — он узкий, когда темно — расширяется, многие лекарства тоже могут влиять на его величину и реакцию. При смерти мозга зрачок максимально широкий, он не реагирует на свет, да и вообще не реагирует ни на что.

Цвет глаз этой девушки нельзя разобрать, настолько широкие у нее зрачки. Как будто два бездонных колодца, ведущие в густой мрак и тишину, поглотившие ее с сегодняшнего дня.

Мы молча смотрим и не говорим друг другу ничего, да и зачем, когда все и так понятно. Садимся каждый на свой стул посреди реанимационного блока.

— А куда же ты все-таки умудрился своей иглой сегодня попасть, Леха?