Александр Кабаков - Камера хранения. Мещанская книга Страница 24

Таков примус.

Особо же рассказывать о конструкции керосинки нет смысла, как уже сказано, она отличается от примуса только мощной грубоватостью. Точнее, примус отличается некоторой субтильностью, изящностью… Что и не удивительно: вопреки распространенному представлению о примусе как о порождении пролетарских коммунальных квартир, в которых примусы и тараканы заводились как бы сами собой, этот аристократ имел дореволюционную приличную биографию. В том же каталоге торгового дома «Мюр и Мерилиз», на который я уже ссылался, примус представлен в разделе товаров для пикников и прогулок. Стоит себе на складном столе, а барышня в велосипедном труакаре накачивает маленький компрессор, ручка которого торчит из резервуара сбоку – от этого пламя должно гореть ярче. И красивые буквы с завитушками сообщают: «PRIMUS – ПЕРВАЯ среди походных керосиновых печек! Просто и безопасно». Так что «примус» – даже не название конструкции, а рекламное слово, бренд, причем изначально женского рода.

Впрочем, обо всем этом совершенно не задумывалась моя бабушка, пытаясь добыть огонь и подогреть для меня, вернувшегося из школы, котлеты с ее коронной, жаренной круглыми ломтиками картошкой.

Но примус не разгорался.

Бабушка решила, что засорились отверстия распылителя.

Взяв иголку для примуса – металлическая полоска, в которую запрессована тоненькая проволока, продавали эти предметы на рынках инвалиды, – она довольно ловко прочистила форсунку, подкачала компрессор, что тебе барышня на пикнике, и чиркнула спичкой.

Сквозь прочищенные с излишним рвением отверстия керосин вылетел не облачком брызг, а сначала крупными каплями, потом струей…

И синий огонь поднялся до потолка.

Объяснить, почему и зачем, схватив пылающий примус, бабушка другой рукой открыла дверь на лестничную площадку, выкинула туда огненный снаряд и, снова плотно захлопнув дверь, села на пол в прихожей, – объяснить это, царствие ей небесное, она не могла.

Деревянный пол на площадке и лестничные перила не успели заняться – все-таки дуб не слишком легко поджечь. Но примус пылал все сильнее – керосина в нем был полный резервуар… К счастью, мать сидела у соседки, разбирались в выкройках. Что-то они не то услышали, не то почувствовали… Пламя удалось сбить старой отцовской шинелью, сообразили, что керосин тушить водой не стоит…

«Просто и безопасно». Реклама всегда врала.

Вечером решали, чем заменить примус. Отец сказал, что наиболее хозяйственные из сослуживцев хвалят устройство под названием «керогаз» – мощное и действительно безопасное. Он было стал рассказывать про керогаз подробности – что-то про превращение керосина в горючий, но не вспыхивающий как бы газ или что-то вроде этого… И остановился: на бабушкином лице было выражение такого покорного отчаяния, что сомнений быть не могло – керогаз победит ее в первый же день.

– Про примус хотя бы уже все известно, – помолчав, мать обрисовала ситуацию словами, – а с керогазом все начинать снова…

И назавтра она купила новый примус. А керогаз в нашей семье так и не появился – с примусом мы дожили до баллонов, после которых пришел и центральный газ.

Вот почему я так и не узнал устройство керогаза.

И сейчас не знаю.

И свет во тьме светит

Почему и каким образом красный или оранжевый абажур покорил шестую часть земной суши, я могу только предполагать. Его место в центре главной комнаты из нескольких, если они имелись у советской семьи, или просто в центре комнаты можно объяснить традицией дореволюционной столовой, однако это объяснение меня не вполне удовлетворяет. Почему именно абажур стал обязательным элементом советского быта времен коммуналок, а не ширма, например, ведущая свое происхождение из будуара, но практически полезная и в общей комнате? Ширмы встречались нечасто, абажур же распространился повсеместно.

Возможно, дело в том, что абажур был символом освещенной внутренней жизни в семье, противостоящей темной и угрожающей жизни внешней. Частные люди отгораживались от общественного существования оранжево-красным светом абажура, подчеркнуто домашним уютом этого света. В светлом пятне под абажуром жизнь была выносима, вне этого пятна – непредсказуема и потому ужасна.

Я не помню комнаты без абажура над круглым – иногда квадратным – столом.

Я помню все детали его конструкции, потому что, когда абажур выходил из строя, его ремонтировали или воссоздавали заново общими семейными силами.

Основу или каркас абажура делали из толстой мягкой алюминиевой проволоки, которая обычно использовалась для силовой электропроводки. Каркас представлял собой восьмисторонний объем, напоминающий воображаемую шляпку гриба, ограниченную проволочными меридианами.

Выгнутый и скрученный в более или менее жесткую фигуру каркас из рук главы семьи передавался в женские. Проволочные ребра плотно обматывались лентами, нарезанными из той же ткани, которая должна была пойти собственно на абажур. Каркас, обмотанный этими лентами, становился толстым и рыхлым, но переставал гнуться.

После этого основу обтягивали тканью – клали каркас на полотнище, натягивали его и прикрепляли нитками к каркасу, потом так же натягивали смежную часть полотнища – и так далее… Натянутая ткань слегка прогибалась между каркасными ребрами. Электрический патрон продевали в кольцо, которым венчался абажур, а тесемки, пришитые к ребрам, привязывали к крюку в потолке. После этого в патрон ввинчивали лампу – и абажур повисал над пикейной скатертью, сияя, как солнце.

…Солнечный свет абажура падал сверху на скатерть…

…На скатерти стояли оставшиеся от синего сервиза «кобальтовые» чашки…

…заварочный белый с золотом чайник с «чужой» крышкой…

…хрустальная, в мельхиоровой оправе, сахарница, в которую запрещалось совать мокрую ложку, потому что сахар слипался в комок…

…и на керамической плитке-подставке – эмалированный, со сколами, зеленый чайник с кипятком.

– Пойди повтори географию, – говорила мать.

Я со своего дивана старательно прислушивался, пытаясь понять, что от меня скрывают. Но родители говорили тихо, и многие слова были мне неизвестны.

Они сидели под солнечным абажурным светом и обсуждали план семейной обороны – опасность наступала на этот оранжевый свет со всех сторон. Соседи нашей московской родни перестали здороваться. Марьинорощинскиие мальчишки с криком «Пешком ходи, вредительша!» выталкивали старух из трамвая. А у нас в городке майора медицинской службы Арона Марковича Каца молодые врачи не впустили в госпиталь…

Мне было очень обидно, что меня не зовут на военный совет, но абажур светил и на меня, и я чувствовал себя соучастником, несмотря ни на что…

Опыт самодеятельного изготовления абажуров – их приходилось часто ремонтировать и даже полностью заменять, потому что лампы довольно быстро прожигали в них желтые пятна – был использован в шестидесятые для совершенствования польских и гэдээровских настольных ламп и торшеров. В дело пошли старинные шали и скатерти, завалявшееся с давних времен трофейное кимоно и неведомо откуда взявшаяся парча…

Но настоящие, красно-оранжевые абажуры, которые подвешивались в центре комнаты, тогда же пропали. Видимо, для их существования, для солнечного их сияния был необходим лагерный мрак вокруг. А пятирожковые немецкие светильники и как бы хрустальные чешские люстры давали рассеянный народно-демократический свет. И только богемные оригиналы сохраняли в своих малогабаритных гостиных светящиеся под потолком огненные грибы, обгоняя моду на советское ретро.

«Общепит» и черепки жизни

Про бьющееся.

В детстве и даже ранней юности я, как и большинство моих ровесников, жил среди вещей в основном дореволюционного происхождения и даже рожденных в XIX веке. Одна из моих бабушек – та, которая попроще, – называла их все «довоенными». Всё, от этажерки из гнутых бамбуковых стоек и перекладин до пианино с резными медальонами и поворотными бронзовыми подсвечниками на передней деке, – все было создано в другой жизни для других в основном людей.

То, что эти предметы уцелели и даже остались пригодными к использованию, объяснялось, видимо, двумя причинами. Во-первых, они были сделаны хорошими работниками, что называлось, «на совесть», когда совесть была вполне реальным фактором производственной деятельности. Во-вторых, оказалось, что ненависть к владельцам не обязательно рождает жажду разрушения собственности – скорее, жажду обладания. То есть идейное уничтожение классовых врагов вполне совмещалось с заурядным грабежом, присвоением чужого – а уж присвоенное зачем ломать-то?

Хуже всего складывалась судьба сменившей хозяев посуды. Ее хрупкая сущность подталкивала к самоуничтожению, и звон разбиваемых сервизов непременно вливался в прочую музыку революции…