Сергей Аксентьев - Беспокойные дали Страница 24

— По-моему, ты устал и на кого-то или на что-то сейчас обозлен, — попытался «закрыть» эту тему Платонов.

Но Горский уже «закусил удила» и остановить его было невозможно. Андрей, откинувшись на спинку кресла, приготовился слушать.

— Хренотня! Уж если на кого и обозлен, так на самого себя.

— Ну, уж тебе-то, как говорится, нечего Бога гневить! — пожал плечами Платонов.

— Брось ты, — оборвал его Макс. — Это внешне всё просто и красиво, а знаешь ли ты, дружище, каким образом всё это досталось?

— Не знаю. Да и незачем мне это знать. Чужая жизнь — потемки. А в потемках лучше не шастать.

Горский снова разлил по рюмкам.

— Может, хватит? — спросил Андрей.

— Не хватит! — рявкнул Макс.

В комнату заглянула Аксинья:

— Ты можешь потише? Ребенок спит!

Платонов поднялся:

— Давай на этом закруглим. Мне ещё ехать в Химки

— Сиди! Сегодня ты мой гость и никуда не поедешь! Нам надо поговорить!

— Завтра и поговорим. Зачем создавать лишние хлопоты Аксинье?

— Не завтра. Сегодня! — крепко сжал Андрея за локоть Макс.

Было видно, что норму свою он уже перебрал, и теперь важно было его сдерживать.

…Макс сидел с запрокинутыми за голову руками, сосредоточенно вглядываясь в висевшую напротив картину. На ней пыльный проселок петлял среди спелой ржи. Вдоль обочины лепились сиреневые головки репья и колючего татарника, да стайки белых ромашек. Поодаль небольшая березовая рощица, обласканная знойным ветерком, а вдали зеленела стена соснового бора. По лазоревому полуденному небу плыли пышные копны белых облаков.

— Хочу домой! В Сибирь! — глянув на Андрея, выдохнул Макс.— Мне надоело пресмыкаться и лизать задницы всем этим столичным ханжам.

Андрей никак не отреагировал на его стенания.

— Платонов, я завидую тебе! — неожиданно объявил Горский.— Я всю жизнь завидую тебе! — почти простонал он.

— Нашел, кому завидовать — пожал плечами Андрей.

–Не паясничай Платонов, — оборвал его Максим.— Ты всегда был в моем понимании очаровашкой; — пьяно настаивал Макс. — Именно очаровашкой в классе, в спорте, потом — синегюйсовым курсантом моряком, золотопогонным лейтенантом флота Российского. Этаким Печориным двадцатого века. Тогда, в последнюю нашу встречу, когда провожали тебя на Север, ты, не прилагая ни грамма усилий, посводил с ума всех наших девчонок. Марина, та, что подарила тебе, олуху, свою любимую библиотечку «Сокровищ мировой поэзии», как последняя дура, потом убивалась по тебе, а ты даже не соизволил написать ей и поблагодарить. Ты жестокий и эгоистичный, Платонов. Ты надменно проходишь через всех нас, как ледокол через сплоченные льды. Ты прёшь вперед сосредоточенно и твердо, не оглядываясь по сторонам, не замечая боли и страданий других, совершенно не заботясь о том, что творится там, за кормой в кильватерном следе твоих винтов…

— Аркадий, не говори красиво! — усмехнулся Платонов.

— Причем здесь Аркадий? — взвился Горский.

— Классика надо знать! — ответил Андрей. — Так тургеневский Базаров урезонивал своего друга

— Зря тратишь свою эрудицию, — огрызнулся Макс, — здесь нет прекрасных дам.

И его понесло дальше:

— Знаешь, как я завидовал тебе, когда узнал, что ты поступил в морское училище? Я выл, я не находил себе места. Потому что свершилась большая не справедливость. В училище должен был поступить я, а не ты. Я с детства мечтал быть военным. Ты не знаешь, а я в шестом классе рвался в суворовское, хотел, как отец, стать артиллеристом. Не получилось. Мать не отпустила. Потом в десятом классе упрашивал медицинскую комиссию не писать в освидетельствовании плоскостопие. Ни хрена! А ты запросто, можно сказать без всяких усилий — раз и в дамках! Твоё место в науке, в авиации, но уж никак не во флоте.

Это было что-то новое. Так Макс ещё никогда не раскрывался.

— А в авиационный ты не поступил, по своей глупости и твердолобости. Подумаешь, не добрал двух баллов. Ведь их запросто можно было добрать, надо было только найти подход к экзаменатору. Я же сумел пересдать математику и поступить! Но, куда там! Мы же гордые. Мы же принципиальные и прямолинейные как солнечный луч! А в училище вообще пошел неизвестно для чего. Так, по случаю: предложили — пошел, а не предложили бы — не пошел.

Здесь Макс бил в десятку. Действительно, об училище Андрей никогда и не помышлял и военным стал случайно — пришла разнарядка в военкомат. Его вызвали и сказали: «Надо ехать». И он поехал. Но, даже став офицером, в душе оставался штатским человеком. Его всегда раздражала внешняя военная атрибутика, поэтому командирских дел старался избегать. А военная судьба оказалась благосклонной — он, в основном, был связан с техникой, с решением чисто инженерных задач и это его вполне устраивало.

Платонов с любопытством разглядывал возбужденного Макса и вдруг расхохотался.

— Чего ты ржешь? — обиделся тот.

— Да вот вспомнил, как я тебе у нас в сарае морду набил за то, что ты наврал, будто бы Танька Булгакова хочет со мной встречаться и просила тебя передать мне записку. Я как идиот поверил, пришел на свидание, а ты с Танькой и Ольгой наблюдали из-за кустов сирени и издевались надо мной. Мне потом Ольга рассказала, что Танька обещала тебя поцеловать при всех, если ты выманишь меня на свидание. Вот я тебе за это-то морду и набил. Ты всегда был авантюристом.

— Лучше быть авантюристом, чем таким дураком как ты, — взорвался Горский. — На гражданке ты со своим чистоплюйством пропал бы в два счета. Здесь действуют волчьи законы, а ты библейский ягненок и тебя либо мигом сожрали бы те, кто пошустрей, либо жизнь, подубасив, сделала бы зверем…

— Ладно, — сказал Андрей, — хватит заниматься самоистязанием. Каждый проживает свою жизнь и против этого не попрешь. У тебя своя тропа, у меня своя. Где лучше? Где хуже? Кто определит? Да и зачем? Давай-ка, уберем вещественные доказательства нашей бурной беседы, да и баиньки.

Макс молча налил себе полную рюмку, залпом выпил и ушел на кухню…

…В Москву, наконец, пришла зима. Завьюжило. Северо-восток работал на совесть: колючий, плотный снег мело почти параллельно земле. По вечерам в снежных зарядах едва угадывались уличные фонари, да причудливо извивались цветные шлейфы автомобильных огней. Андрей с Максом больше не виделись. Лишь изредка перезванивались. У обоих дел было невпроворот. Андрей мотался то в МВТУ на заседания секций, то в НИИ на «Пролетарскую». В гостиницу добирался поздно вечером. Наскоро перекусив, валился спать.

Встречи проходили в небольшом флигельке, спрятанном среди могучих тополей недалеко от центрального входа в институт. При входе вахтер каждый раз вежливо напоминал о необходимости всё лишнее (пакеты, сумки, свертки) оставлять в камере хранения и не забывать по окончании беседы делать отметку об убытии.

В комнате для бесед кроме обшарпанного письменного стола и четырех стульев ничего не было. Два больших, плотно зарешеченных окна давали много света, но грязно-охровая окраска стен делала пребывание в ней неуютным.

Платонова представили завлаборатроии Золотарёву Евгению Матвеевичу — элегантному пожилому человеку в строгом темно-синем костюме. Во время бесед с ним Андрея не покидало чувство настороженности. Возможно, причиной тому были цепкий взгляд серых подвижных глаз из-под очков в тяжелой роговой оправе и массивные неправильные черты одутловатого лица собеседника. Материалы, которые представил Платонов, Евгению Матвеевичу понравились. Одобрил он и схему предстоящего эксперимента, сделав, правда, несколько существенных замечаний по методике измерения параметров. На следующий день он сообщил, что о работах Платонова доложил заведующему отделом и тот дал «добро» на оформление официальных отношений.

— Но стоит непростая задача, Андрей Семенович, — подвел итог завлаб. — Вам необходимо получить разрешение 10-го управления Министерства Авиационной промышленности на сотрудничество с нами. В письме в МАП сошлитесь на наше предварительное согласие на совместные работы. К сожалению, это пока всё, чем можем помочь.

…Как ни странно, несмотря на неопределенность завершившихся бесед в головном институте, Платонов пребывал в отличном настроении, интуитивно предчувствуя, что всё окончится хорошо. Он давно подметил в себе интересную закономерность — чем сложнее создавалась ситуация, тем увереннее он себя чувствовал. В таких случаях в нем появлялась какая-то азартная злость, помогавшая решать, на первый взгляд, неразрешимые проблемы.

…На «Маяковской» в вагон влетели два возбужденных парня. Один патлатый и носатый, похожий на Гоголя, другой пухленький с добродушным веснушчатым лицом в шерстяной клетчатой кепке, как у коверного клоуна. Плюхнулись рядом, продолжая оживленно, пикироваться: