Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 25

Из-за черно-белой открытки с Мулен де ла Галет я просто впал в ступор. Я не очень-то верю в совпадения. Но волноваться глупо. Если она приехала в Париж гоняться за мной, если поджидала у дома девяносто восемь-бис по улице Лепик и видела, как я зашел к нам, в Мулен, если она из тех очумелых фанаток, что обвивают тебя, как плющ, и высасывают из тебя все соки, значит, я ошибся, и все, что я нагородил для нее — да, для нее, я осознал это теперь, когда свиданье стало возможным, — все напрасно. Тогда Ришар Глен больше не нужен, и пусть она даже раскроет, кто он на самом деле. Но вдруг она случайно приметила эту открытку на одной из витрин Монмартра? Или, еще лучше, специально выбрала для меня изображение нашей мельницы, потому что долго стояла, привалившись к ее ограде, и высматривала мое окно в доме напротив? Если уж она проявляет такую деликатность в своем нахальстве, так может, она просто поддалась порыву, столь неудержимому, что даже завзятые скромницы вдруг переходят от слов к делу, тогда ее предложение о встрече — тот самый повод, которого я ждал, он дает мне возможность разыграть мою роль до конца. И дело тут не в самой Карин. Даже если она красива, я не готовлю себя к любовному свиданию, и для меня не имеет значения, понравлюсь я ей или нет. Главное — я попытаюсь предстать перед ней в образе Ришара Глена и хочу, чтобы он совпал с ее представлением о нем. Меня прямо трясет от радости и нетерпения.

— Оно и лучше, раз хозяину плевать, тут все ломать надо. Вон — тоже течет, стояк не годится никуда. Оставлю ему свою карточку, пусть разберется со страховкой, и в четверг можно приступать. Воду я перекрыл: когда раковина будет нужна или туалет, пускай откроет, но потом обратно закрутит. А про ванну вообще может забыть. Ну, все, до четверга, значит.

Консьержка уходит вместе с водопроводчиком, обходя кресло, в котором я все еще перечитываю открытку, и бросая на меня косые взгляды. Вероятно, я ошибся насчет причины моих ночных терзаний: дело было не в том, что Фредерик никак не мог поладить с только-только приобретающим очертания своим двойником, но это Ришар Глен, у которого появилась своя мебель, пристрастия, переживания, не мог приспособить их под свою внешность, внешность известного всем литературного критика Ланберга из дома напротив. Я должен разъединить их, чтобы и дальше жить на два дома, и Карин предоставляла мне такую возможность и призывала не медлить с этим.

Не оставляя себе времени на раздумья, я хватаю свое вчерашнее письмо, меняю бельгийский адрес на парижский, потом распечатываю конверт и добавляю к своему «да» посреди листа еще три строчки в скобках, в которых сообщаю, что капусте не помешает расти в корзине даже Сократ и что я жду ее завтра, в среду, в шесть вечера в баре «У Гарри», на улице Дону.

Сердце стучит так, будто я рискую жизнью, заклеивая языком конверт. Кажется, я рехнулся. Устроить себе в этой квартире что-то вроде спасательной шлюпки и перетащить туда допотопную печатную машинку, чтобы возродить псевдоним, — это еще куда ни шло, но прикинуться благородным неудачником и обсуждать свой новый роман с юной бельгийкой в популярном среди литераторов баре, где меня не могут не узнать — значит попросту выставить себя на посмешище, переоценив свои силы. Но это возбуждает еще больше. Я примерно в том же состоянии, в каком был двадцать три года назад, когда с бухты-барахты уселся перед «Бразером-ЕР-44» и разом отбарабанил страницу, чтобы подсчитать печатные знаки и определить, сколько всего страниц мне предстоит написать.

Одеваюсь и выхожу. Раздумываю, стоит ли бросать письмо в почтовый ящик, что на углу, возле табачного магазина. Может, лучше отнести его самому в тринадцатый округ? Э-э, нет, это будет попыткой к бегству. Сейчас у меня свидание с моим отражением в зеркале. Бросаю письмо в ящик: она получит его завтра утром, а если не дойдет — что ж, значит, не судьба. Возвращаюсь на авеню Жюно, отворачиваюсь от консьержа, который табличкой на двери своей комнатенки поименовал себя «домоправителем», — не хочу, чтобы он видел мое помятое лицо после ночевки в чужой кровати.

— Здравствуйте, мсье Ланберг, — бросает он в приоткрытое окошечко, не отрывая взгляда от экранов видеонаблюдения.

Я молча киваю — в горле пересохло. Как же мне изменить свою внешность? В нашей мельнице, нашпигованной камерами безопасности, мой маскарад вряд ли останется незамеченным.

В ванной я раздеваюсь до пояса и разглядываю себя со всех сторон в зеркалах, что висят по бокам. Взъерошил себе волосы, потом опять зачесал, но на другую сторону. Сбросил прядь на лоб, откинул назад. Все равно это я, безнадежно я. И ничего тут не поделаешь, какие рожи ни корчи, я не в силах изменить свою усталую и унылую физиономию. Нет, я прекрасно знаю, что надо делать. Но не решаюсь. Еще не созрел для развода. Соблазн разделить одно тело на двоих так велик, что я чуть не забыл о последствиях: сбрив усы ради Ришара, я потеряю Фредерика. Хуже того, позволю окружающим трактовать по своему усмотрению полученный результат, удачным он будет или смехотворным, но они воспримут его с чисто внешней стороны. Ланберг побрился. Верно, хочет отвлечься, перевернуть страницу, начать новую жизнь, казаться моложе, раз он теперь свободен.

Нет.

Если я сбрею усы, я просто ликвидирую и саму жизнь по эту сторону улицы. Уйду из жюри «Интер-алье», не буду появляться в газете, больше не увижу ни Эли, ни малыша Констана, ни Этьена Романьяна… Откажусь от квартиры. Вывезу вещи Доминик на склад, отдам кота и начну с нуля в образе бедного писателя на иждивении у своего «благодетеля». От Фредерика Ланберга останется текущий счет, который надо пополнять, кредитка, голос по телефону и статьи по факсу — вроде, почву я уже подготовил… Кто вообще заметит мое отсутствие? Даже если я откажусь от интервью и командировок для приложения «Ливр», меня вряд ли уволят, это им слишком дорого обойдется. В нашем мире, где человек стоит не дороже своего выходного пособия, я с двадцатилетним стажем не пропаду. И ничего не потеряю, кроме авторитета. Да, мне перестанут угождать, меня перестанут бояться, ну и плевать.

Тщетно ищу, что могло бы отвратить от меня от желания покончить с существованием Ланберга. Доминик больше не держит меня здесь; там, в доме через дорогу, она словно оживает для меня и кажется мне обновленной. Из Мулен я выбегаю радостно, а назад бреду нехотя, но покорно. Раньше я ютился под чужими крышами, чтил истинных хозяев, старался ничего не трогать, не менять, ценил все, что меня окружало, смотрел, как все стареет, приходит в еще больший беспорядок, трескается и ветшает, но нигде не чувствовал себя дома. А студия наконец-то стала моим настоящим домом. Хотя, что значит — моим? Я не хозяин этой квартиры, и снята она под вымышленным именем. Однако ощущение, что у меня появился дом, очень много для меня значит, и хотя я постоянно твержу, что эти мои тридцать шесть квадратных метров — всего лишь театральная декорация, но она настолько связана с моими печалями, амбициями, желаниями, которые я подавил в себе, задвинул куда-то в подкорку, с тех пор как перестал писать, короче, она настолько соответствует всему тому, чем я не осмеливался быть, что, наверное, в конце концов смогу, находясь в ней, осознать свое прошлое, понять, что предначертано мне судьбой, и это изменит мое лицо получше бритвы.

Я облокачиваюсь на раковину и прислоняюсь лбом к прохладе зеркала, чтобы вернуться с небес на землю. Все это плоды моего воображения, я знаю. Нельзя убежать от того, кого ты собой представляешь. Я именно тот, кем меня считают, и не более. Моя богатая индивидуальность — лишь отражение в чужих глазах, а одиночество, которым я пытался отгородиться от них, лишь помогало мне закрыть на все глаза. Ришар Глен — обман. Синтетический образ, в который никто не поверит.

Сколько ни гоню я прочь надуманный образ, он немедленно возвращается, и вот уже из зеркала, несмотря на все мои здравые рассуждения и благие намерения, на меня смотрит прообраз моего виртуального героя, тот самый писатель без романа и без усов, у которого завтра вечером свидание с незнакомкой в баре «У Гарри». Я прекрасно понимаю, что невозможно даже наточенной бритвой убрать с лица годы компромиссов и топтания на месте. Но меня не страшит, что я буду выглядеть смешным или наивным, меня волнует, что я могу оказаться предателем. В восемнадцать лет я вырастил над губой пушок не для того, чтобы изменить свою внешность, казаться взрослым и стильным, а чтобы постараться быть похожим на приемного отца. Восхищение и благодарность вылились у меня в бледную копию аккуратных седых усов, придававших ему столько шарма в сочетании с лавандовыми глазами, бархатистым басом, безудержной фантазией, умением красиво жить, внезапными вспышками гнева и непреклонной ревнивой любовью, с которой он относился к некоторым операм. Из всего этого арсенала я мог обзавестись только усами.